В это время произошёл очень интересный разговор. Я очень сильно чувствовал, что, несмотря на все усилия, не могу вспоминать себя в течение любого промежутка времени; вообще, я сильно ощущал всё происходящее. Сначала что-то казалось успешным, но позднее всё ушло, и я без всякого сомнения почувствовал глубокий сон, в который был погружен. Неудача попыток рассказать историю жизни, особенно тот факт, что мне даже не удалось понять, чего хочет Гурджиев, всё сильнее ухудшали моё и без того плохое настроение; однако, как это часто со мной бывало, всё выражалось не в подавленности, а в раздражительности.
В этом состоянии я пошёл однажды с Гурджиевым пообедать в ресторан на Садовой, около Гостиного двора. Вероятно, я был слишком резок или, наоборот, необычно молчалив.
— Что с вами сегодня? – спросил Гурджиев.
— Сам не знаю, – отвечал я, – только я чувствую, что у нас ничего не получается, вернее, у меня ничего не получается. О других говорить не могу, но я перестаю понимать вас, и вы больше ничего не объясняете так, как раньше. Чувствую, что таким образом ничего не достигнешь.
— Подождите, – сказал Гурджиев, – скоро начнутся разговоры. Постарайтесь понять меня: до сих пор мы пытались найти место каждой вещи, теперь начнём называть вещи их собственными именами.
Слова Гурджиева запали мне в память, но я не вник в их смысл, а продолжал излагать собственные мысли.
— Что толку в том, – сказал я, – как мы будем называть вещи, когда я не в состоянии ничего сказать? Вы никогда не отвечаете ни на один заданный мной вопрос.
— Прекрасно! – рассмеялся Гурджиев. – Обещаю сейчас ответить на любой ваш вопрос, как это случается в сказках.
Я почувствовал, что он хочет избавить меня от плохого настроения и был благодарен ему за это, хотя что-то во мне отказывалось смягчиться.
И вдруг я вспомнил, что более всего хочу узнать, что думает Гурджиев о "вечном возвращении", о повторении жизней, как я это понимал. Много раз я пробовал начать разговор на эту тему и изложить Гурджиеву свои взгляды. Но такие разговоры всегда оставались почти монологами: Гурджиев слушал молча, а затем говорил о чём-нибудь другом.
— Очень хорошо, – сказал я, – скажите мне, что вы думаете о вечном возвращении? Есть в этом какая-то истина или нет? Я имею в виду следующее: живём ли мы всего раз и затем исчезаем, или же всё повторяется снова и снова, возможно, бесчисленное количество раз, но только мы ничего об этом не знаем и не помним?
— Идея повторения, – сказал Гурджиев, – не является полной и абсолютной истиной; но это ближайшее приближение к ней. В данном случае истину выразить в словах невозможно. Но то, что вы говорите, очень к ней близко. И если вы поймёте, почему я не говорю об этом, вы будете к ней ещё ближе. Какая польза в том. что человек знает о возвращении, если он не осознаёт его и сам не меняется? Можно даже сказать, что если человек не меняется, для него не существует и повторения: и если вы скажете ему о повторении, это лишь углубит его сон. Зачем ему совершать сегодня какие-либо усилия, если впереди у него так много времени и так много возможностей – целая вечность? Зачем же беспокоиться сегодня? Вот почему данная система ничего не говорит о повторении и берёт только ту одну жизнь, в которой мы живём. Система без усилий к изменению себя не имеет ни смысла, ни значения. И работа по изменению себя должна начаться сегодня же, немедленно. Все законы можно видеть в одной жизни. Знания о повторении жизней не прибавляют человеку ничего, если он не видит, как всё повторяется в одной жизни, именно в этой жизни, если он не борется, чтобы изменить себя, дабы избегнуть повторения. Но если он изменяет в себе нечто существенное, т.е. если достигает чего-то, это достижение утратить нельзя.
— Следовательно, – спросил я, – можно сделать вывод, что всё осознанное и сформировавшееся, все тенденции должны возрастать?
— И да, и нет, – ответил Гурджиев. – В большинстве случаев это верно, совершенно так же, как это справедливо и для одной жизни. Но в большом масштабе могут вступить в действие новые силы. Сейчас я этого не объясню. Однако подумайте над тем, что я скажу: влияния планет тоже могут измениться, они не являются постоянными. Кроме того, сами тенденции могут быть различными: есть такие тенденции, которые, появившись, повторяются и развиваются сами по себе, механически; есть и другие, которые нуждаются в постоянном подталкивании и способны совершенно исчезнуть или превратиться в мечты, если человек перестанет над ними работать. Далее, для всего существует определённое время, определённый срок. Возможности для всего, – он подчеркнул эти слова, – существуют только в течение определённого срока.
Меня чрезвычайно заинтересовало то, что говорил Гурджиев. Многое из этого я "предполагал" раньше. Но тот факт, что он признал мои фундаментальные предпосылки, а также то, что он внёс в них, имело для меня громадную важность. Я почувствовал, что вижу очертания "величественного здания", о котором говорилось в "Проблесках истины". Моё плохое настроение исчезло, и я даже не заметил, когда это случилось.
Гурджиев сидел, улыбаясь.
— Видите, как легко повернуть вас. А что если я просто придумал всё это для вас, и никакого вечного возвращения вовсе нет? Что за удовольствие: сидит мрачный Успенский, не ест и не пьёт? Попробую-ка развеселить его, – подумал я. А как развеселить человека? Один любит весёлые истории. Другому нужно найти его любимый предмет. Я знаю, что у Успенского этот предмет – "вечное возвращение". Вот я и предложил ему ответить на любой вопрос, заранее зная, о чем он спросит.
Но поддразнивания Гурджиева меня не тронули. Он дал мне нечто существенное и не мог этого отобрать. Я не верил его шуткам, не верил, чтобы он мог придумать сказанное им о возвращении. Кроме того, я научился понимать его интонации, и последующие события показали, что я был прав, и хотя Гурджиев не вводил идею возвращения в свое изложение системы, он несколько раз сослался на нее, в основном, говоря об утраченных возможностях у людей, приблизившихся к системе, но затем отпавших от неё.
* * *
В группах, как обычно, продолжались беседы. Однажды Гурджиев сказал, что хочет провести опыт по отделению личности от сущности. Всех нас это очень заинтересовало, так как он уже давно обещал "опыты", но до сих пор их не было. О методах я рассказывать не буду, а просто опишу людей, которых он избрал для опыта в первый вечер. Один был уже не молод; это был человек, занимавший видное положение в обществе. На наших встречах он часто и много говорил о себе, о своей семье, о христианстве, о событиях текущего момента, связанных с войной, о всевозможных "скандалах", которые вызывали у него сильнейшее отвращение. Другой был моложе; многие из нас не считали его серьёзным человеком. Очень часто он, что называется, валял дурака или вступал в бесконечные формальные споры о той или иной детали системы безотносительно к целому. Понять его было очень трудно: даже о простейших вещах он говорил беспорядочно и запутанно, самым невероятным образом смешивая всевозможные точки зрения и слова, принадлежащие разным категориям и уровням.
Пропускаю начало опыта. Мы сидели в большой гостиной; разговор шёл как обычно.
— Теперь наблюдайте, – прошептал мне Гурджиев. Старший из двух, который с жаром о чем-то говорил, внезапно умолк на середине фразы и казалось, утонул в кресле, глядя прямо перед собой. По знаку Гурджиева мы продолжали разговаривать, не обращая на него внимании. Младший стал прислушиваться к разговору и наконец заговорил сам. Мы переглянулись. Его голос изменился. Он рассказывал нам о некоторых наблюдениях над собой, говоря при этом просто и понятно, без лишних слов, без экстравагантностей и шутовства. Затем он умолк и, потягивая папиросу, как будто о чем-то задумался. Первый продолжал сидеть с отсутствующим видом.
— Спросите его, о чём он думает, – тихо сказал Гурджиев.
— Я? – услышав вопрос, он поднял голову, как бы очнувшись. – Ни о чём.
Он слабо улыбнулся, как будто извиняясь или удивляясь тому, что кто-то спрашивает его, о чём он думает.
— Как же так, – сказал один из нас, – ведь только что вы говорили о войне, о том, что случится, если мы заключим мир с немцами; вы продолжаете придерживаться своего мнения?
— По совести, не знаю, – ответил тот неуверенным голосом, – разве я говорил что-нибудь такое?
— Конечно; вы только что сказали, что каждый обязан об этом думать, что никто не имеет права забывать о войне, что каждый обязан иметь определённое мнение – "да" или "нет", за войну или против неё.
Он слушал, как будто не понимая, о чём говорит спрашивающий.
— Да? Как странно, я ничего об этом не помню.
— Но разве вам самому это не интересно?
— Нет, ничуть не интересно.
