(15) 1. Краткое письмо, которое ты потом написал, — о письме Брута к Антонию и о его же письме к тебе — мне было очень приятно. Положение, видимо, может быть лучше, нежели было до сего времени. Но нам следует предусмотреть, где нам быть и куда нам отправиться уже теперь.
DCCXXI. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., XIV, 15, §§ 2—4]
Путеольская усадьба, 1 мая 44 г.
2. О мой удивительный Долабелла! Ведь теперь я называю его своим; ранее, верь мне, я несколько колебался. Великое зрелище! Со скалы, на крест, повергнуть колонну, то место сдать для замощения 3623! Что еще нужно? Героические дела! Мне кажется, он отбросил притворную тоску, которая до сего времени прокрадывалась изо дня в день и, сделавшись застарелой, могла, как я опасался, быть опасной для наших тираноубийц.
3. Теперь я совершенно согласен с твоим письмом и надеюсь на лучшее. Впрочем, не могу переносить тех ваших, которые, притворяясь, что хотят мира, защищают преступные действия. Но всего сразу они не могут. Дела начинают идти лучше, чем я считал, и я уеду 3624 только тогда, когда ты сочтешь, что я могу это сделать с честью. Своего Брута я, во всяком случае, ни в каком отношении не оставлю без помощи и, даже если бы у меня с ним ничего не было, я сделал бы это ввиду его исключительной и невероятной доблести.
4. Всю усадьбу 3625 и то, что в усадьбе, предоставляю нашей Пилии, сам выезжая в майские календы в помпейскую усадьбу. Как я хотел бы, чтобы ты убедил Брута побывать в Астуре!
DCCXXII. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., XIV, 16]
Путеолы, усадьба Клувия, 3 мая 44 г.
1. За четыре дня до нон, садясь на легкое гребное судно при отъезде из садов Клувия, отправляю это письмо, после того как я предоставил нашей Пилии усадьбу у Лукринского озера, слуг, управителей. Сам я в тот день угрожал соленой рыбе с сыром нашего Пета 3626; через несколько дней — в помпейскую усадьбу, затем — поплыть назад в эти путеольские и кумские царства. О места, столь вожделенные вообще, а вследствие множества досаждающих почти избегаемые мной!
2. Но — чтобы перейти к делу — о великий подвиг нашего Долабеллы! Сколь великое зрелище 3627! Я, со своей стороны, не перестаю прославлять и ободрять его. Ты правильно отмечаешь во всех письмах, какого ты мнения о деле, какого о муже. Мне, по крайней мере, кажется, что наш Брут уже может пронести по форуму даже золотой венок 3628. Ведь кто осмелится оскорбить его упоминанием о кресте и скале, особенно когда столь сильны были рукоплескания, столь сильно было одобрение черни?
3. Теперь, мой Аттик, постарайся избавить меня от затруднений. После того, как я вполне удовлетворю нашего Брута, жажду умчаться в Грецию. Для Цицерона, или лучше, для меня, или, клянусь, для нас обоих очень важно, чтобы я вмешался в его учение. Ведь чему, прошу, мне особенно радоваться в письме Леонида 3629, которое ты мне прислал. Мне никогда не покажется, что его достаточно хвалят, когда его будут хвалить так: «Применительно к нынешним обстоятельствам…». Это свидетельство не доверяющего, но, скорее, боящегося. Но Героду я поручил написать мне со всеми подробностями. От него до сего времени ни буквы. Боюсь, что он не располагает ничем, что, по его мнению, будет мне приятно, когда я узнаю.
4. За то, что ты написал Ксенону, я очень тебе благодарен; ведь и моя обязанность и доброе имя требуют, чтобы Цицерон ни в чем не нуждался. Я слыхал, что Фламма Фламиний в Риме 3630. Я написал ему, что поручил тебе в письме переговорить с ним о деле Монтана, и, пожалуйста, постарайся, чтобы письмо, которое я посылаю ему, было вручено, и сам переговори с ним, насколько тебе будет удобно. Полагаю, что если в человеке есть какая-либо совестливость, он постарается не запоздать с уплатой в ущерб мне.
Что касается Аттики, ты сделал очень приятное мне, позаботившись, чтобы я узнал, что ей хорошо, раньше, чем я узнал, что ей было плохо.
DCCXXIII. Публию Корнелию Долабелле, в Рим
[Fam., IX, 14; Att., XIV, 17a]
Помпейская усадьба, 3 мая 44 г.
Цицерон своему другу консулу Долабелле привет 3631.
1. Хотя я и доволен твоей славой 3632, мой Долабелла, и она доставляет мне достаточно большую радость и удовольствие, все же я не могу не признаться, что я преисполняюсь величайшим ликованием от того, что мнение людей обычно распространяет на меня похвалы тебе. Я не встретил никого (между тем я каждый день встречаю очень многих; ведь очень многие честнейшие мужи приезжают в эту местность 3633 для поправки здоровья; кроме того, — очень часто мои близкие из муниципий), кто бы, без исключения, превознося тебя до небес необычайными похвалами, тотчас не выразил величайшей благодарности мне. Ведь они, по их словам, не сомневаются в том, что ты, следуя моим наставлениям и советам, проявляешь себя самым выдающимся гражданином и исключительным консулом.
2. Хотя я и могу отвечать им вполне правдиво, что то, что ты делаешь, ты делаешь по собственному решению и по собственному побуждению и не нуждаешься в чьем-либо совете, тем не менее я и не вполне соглашаюсь, дабы не уменьшить твоей славы, если покажется, что вся она проистекает от моих советов, и не особенно отрицаю: ведь я жаден к славе даже больше, чем достаточно. И все-таки твоему достоинству не противно то, что было почетно для самого Агамемнона, царя царей, — иметь при принятии решений какого-нибудь Нестора; для меня же славно, что ты, молодой консул 3634, превознесен похвалами, будучи как бы питомцем моего учения.
3. Между тем Луций Цезарь 3635, когда я к нему, больному, приехал в Неаполь, хотя он и был измучен болями во всем теле, все же, прежде чем окончил приветствовать меня, сказал: «О мой Цицерон, поздравляю тебя с тем, что ты имеешь такое влияние на Долабеллу; имей я такое влияние на сына сестры, мы теперь могли бы быть невредимыми. А твоего Долабеллу я и поздравляю и благодарю; право, после твоего консульства его одного мы можем по справедливости называть консулом». Затем — многое о твоем поступке и деянии: никогда не было совершено ничего более великолепного, ничего более славного, ничего более спасительного для государства. И таков общий голос.
4. Но тебя я прошу позволить мне принять это как бы ложное наследство в виде чужой славы и допустить, чтобы я в некоторой части разделил похвалы тебе. Впрочем, мой Долабелла (ведь это было шуткой), я охотнее излил бы на тебя все принадлежащие мне похвалы, если только мне принадлежат какие-либо, нежели вычерпал бы какую-нибудь часть принадлежащих тебе. Ведь я всегда относился к тебе с таким расположением, какое ты мог усмотреть, а эти твои поступки так меня воспламенили, что в любви никогда не было ничего более пылкого 3636. Ведь нет ничего, верь мне, красивее, ничего прекраснее, ничего любезнее, чем доблесть.
5. Как ты знаешь, я всегда любил Марка Брута за его необычайный ум, приятнейший нрав, исключительную честность и постоянство. Тем не менее в мартовские иды 3637 к любви прибавилось столько, что я удивляюсь, что для увеличения было место в том, что мне уже давно казалось избыточным. Кто подумал бы, что к той любви, которую я испытывал к тебе, что-либо может прибавиться? Прибавилось столько, что мне кажется, будто я только теперь люблю, что ранее я питал расположение.
