7. Я прочел эдикт Антония, получив его от Брута, и их 4076 прекрасный ответ, но совсем не вижу, какое действие оказывают эти эдикты или что они имеют в виду. И я теперь приезжаю туда к вам не для того, чтобы взяться за государственные дела, как находил нужным Брут. Ведь что может произойти? Разве кто-нибудь согласился с Писоном 4077. Разве сам он снова явился на другой день? Но, как говорят, человеку моего возраста не надо быть далеко от могилы 4078.
8. Но, заклинаю тебя, что это я услыхал от Брута? По его словам, ты написал, что Пилия страдает расслаблением. Я очень взволнован; впрочем, он же пишет, что ты надеешься на лучшее. Этого я очень хотел бы, и ты передашь ей большой привет и милейшей Аттике. Пишу это во время плавания, подъезжая к помпейской усадьбе, за тринадцать дней до календ.
DCCLXXXIV. Гаю Мацию, в Рим
[Fam., XI, 27]
Тускульская усадьба, конец августа 44 г.
Марк Цицерон Гаю Мацию привет.
1. Я еще не вполне решил, больше ли огорчения или удовольствия доставил мне наш Требаций, человек и преисполненный чувства долга, и глубоко любящий каждого из нас 4079. Ведь когда я приехал вечером в тускульскую усадьбу, он, хотя еще недостаточно окреп, утром на другой день пришел ко мне. Когда я стал упрекать его, что он мало бережет здоровье, он — что не мог дождаться встречи со мной. «Разве есть, — говорю, — что-нибудь новое?». Он сообщил мне твою жалобу, по поводу которой я, прежде чем ответить, скажу сначала несколько слов.
2. Насколько я могу возобновить в своей памяти прошлое, у меня нет более старого друга, чем ты; но давность ты разделяешь с многими; любовь же не разделяешь. Я почувствовал расположение к тебе в тот день, когда я узнал тебя, и понял, что ты расположен ко мне. Затем твой отъезд и притом на продолжительное время 4080, искание мною должностей 4081 и несходство жизни не позволили спаять нашу приязнь общением. Всё же я узнал твое отношение ко мне за много лет до гражданской войны, когда Цезарь был в Галлии; так как ты считал это чрезвычайно полезным для меня и небесполезным для самого Цезаря, то ты достиг того, что он стал меня любить, уважать, относить к числу своих. Обхожу многое, весьма по-дружески сказанное, написанное, сообщенное нами друг другу в те времена; ведь последовало более важное.
3. А когда в начале гражданской войны ты направлялся в сторону Брундисия к Цезарю, ты приезжал ко мне в формийскую усадьбу 4082. Во-первых, сколь ценно именно это, особенно при тех обстоятельствах! Затем, считаешь ли ты, что я забыл твой совет, речи, доброту? В этом, помнится, участвовал Требаций. Не забыл я и твоего письма 4083, которое ты прислал мне, приехав встретить Цезаря, полагаю, в Требульской области 4084.
4. Наступило то время, когда либо моя совестливость, либо долг, либо судьба заставила меня отправиться к Помпею 4085. Какой предупредительности, какой преданности не проявил ты либо по отношению ко мне, в мое отсутствие, либо по отношению к моим, присутствовавшим? Кого, далее, все мои признали большим другом и мне и себе?
Я приехал в Брундисий 4086. Думаешь ли ты, что я забыл, с какой быстротой ты прилетел ко мне из Тарента, как только услыхал об этом? Как ты со мной сидел, говорил, ободрял меня, сломленного страхом перед всеобщими несчастьями?
5. Наконец, мы все-таки начали жить в Риме. Чего недоставало нашей близкой дружбе? В том, как мне в важнейших делах вести себя по отношению к Цезарю, я руководствовался твоим советом, в остальных — чувством долга 4087. За исключением Цезаря, кому, помимо меня, ты оказывал внимание, навещая дома и часто проводя многие часы в приятнейшей беседе? Тогда, если помнишь, ты даже побудил меня написать эти философские сочинения 4088. Что было для тебя предметом большей заботы после возвращения Цезаря 4089, как не то, чтобы я был ему возможно более близок? Ты достиг этого.
6. Итак, к чему клонится эта речь, более длинная, нежели я полагал? Ведь я удивлен, что ты, который должен знать это, поверил, будто я совершил кое-что, чуждое нашей дружбе. Ведь кроме этого, о котором я упомянул, что засвидетельствовано и очевидно, у меня есть многое, более скрытое, что я едва могу выразить словами. Все в тебе восхищает меня, но более всего и твоя величайшая верность в дружбе, суждение, строгость, постоянство, и обаяние, доброта, образованность.
7. Поэтому — перехожу теперь к сетованиям — я вначале не поверил, что ты подал голос за тот закон 4090; затем, если бы я поверил, я никогда бы не подумал, что ты сделал это без какого-либо справедливого основания. Твое достоинство делает то, что замечается всё, что бы ты ни сделал, а недоброжелательность людей — что кое-что преподносится более грубо, нежели тобой было сделано. Если ты не слышишь этого, не знаю, что мне сказать; я, со своей стороны, если когда-либо слышу, защищаю так, как ты, как я знаю, обычно защищаешь меня от несправедливых ко мне. Защита, однако, бывает двоякой: одно я обычно отрицаю с уверенностью, как по поводу именно этого голосования; другое я защищаю как совершаемое тобой по долгу и доброте, — как по поводу устройства игр 4091.
8. Но от тебя, ученейшего человека, не ускользает, что, если Цезарь был царем (мне, по крайней мере, так кажется), то о твоем долге можно рассуждать в двояком смысле: либо в том, в каком это обычно делаю я, — что твоя верность и доброта достойны похвалы, раз ты чтишь друга даже после его смерти 4092; либо в том, в каком это делают некоторые, — что свободу отечества следует ставить выше, чем жизнь друга. О, если бы из числа этих высказываний тебе были сообщены мои рассуждения! Но кто охотнее или чаще, чем я, упоминает о тех двух величайших из числа твоих похвальных поступков: что ты очень ревностно высказывался и против гражданской войны и за умеренность после победы? Я не нашел никого, кто бы не согласился со мной в этом. Поэтому я и благодарен нашему близкому Требацию, который подал мне повод для этого письма; если ты не поверишь последнему, то ты признаешь меня лишенным какого бы то ни было чувства долга и доброты; ничто не может быть ни тяжелее этого для меня, ни более чуждым тебе.
