(14) Итак, для осуществления видения у нас есть три необходимых [условия]: свет, который мы испускаем из себя; и чтобы был светлым воздух, который находится [вокруг]; и тело, натолкнувшись па которое, порыв [света] прекращается. Если он продолжается дольше, [то], ослабнув, не удерживает прямого направления, но, разделяясь, растекается направо и налево. (15) Отсюда бывает [то], что, где бы ты ни находился на земле, тебе кажется, что ты видишь некую замкнутость неба, которую древние назвали горизонтом. Их поиск достоверно открыл, что прямо направленная от глаз острота [видения] смотрящих через равнину не простирается сверх ста восьмидесяти стадиев и оттуда уже поворачивает [назад. Слова] "через равнину" я прибавил потому, что с вершины мы зрим весьма далеко, поскольку и небо мы видим. (16) Следовательно, во всем круге горизонта центром является [тот], кто смотрит. И так как мы сказали, насколько от центра вплоть до границы круга простирается острота [видения], без сомнения, диаметр в горизонте круга бывает триста шестьдесят стадиев, и если [тот], кто рассматривает очень отдаленное, подходит [к нему] или, наоборот, отходит [от него], то повсюду будет видеть круг, надобный ему.
(17) Таким образом, как мы сказали, после того как свет, который продвигается от нас по свету воздуха, упадет на тело, исполняется действие видения. Но чтобы увиденную вещь можно было узнать, ощущение глаз передает увиденный образ разуму, и тот [его] узнает, призвав память. Следовательно, видеть свойственно глазам, судить - разуму. (18) Так как деятельность, которая завершает зрение [вплоть] до распознавания облика [вещи], является тройной: чувство, разум, память, - чувство перенаправляет увиденную вещь разуму, [а] тот припоминает [то], что было увидено.
(19) К тому же деятельность разума при разглядывании необходима, чтобы разум в одном ощущении видения нередко постигал также другое ощущение, так как [его] приносит память. Ведь если появляется огонь, [то] и до прикосновения разум знает, что он горяч. Если видим снег, [то] разум [сам] по себе постигает также ощущение холода. (20) Когда [же] он мешкает, зрение становится настолько несовершенным, что весло в воде кажется сломанным или увиденная издали башня представляется круглой, хотя является многоугольной, [это] создает нерадение разума, который, если бы он себя напряг, познал бы у башни углы и неповрежденность весла. (21) И он распознает все то, что дало академикам повод отвергать ощущения, хотя ощущения следует располагать среди самого надежного [знания], когда [их] сопровождает разум, которому, [впрочем], иногда [самому] недостает какого-нибудь ощущения для распознания образа.
(22) Ведь если издали рассматривать облик плода, который называется яблоком, [то] не для всякого это тотчас [же] является яблоком, ибо может быть сделано подобие яблока из какого-нибудь вещества. Таким образом, следует призвать другое чувство, [а именно] чтобы [об этом] судило обоняние. Однако [это подобие], помещенное среди кучи яблок, могло вобрать [в себя] испарение самого [их] запаха. Здесь уже нужно спросить осязание, которое может судить [о плоде] по весу. Но остается опасение, что [и оно] само ошибается, если обманывающий создатель [подобия] подобрал вещество, соответствующее весу плода. Тогда нужно прибегнуть к чувству вкуса. В случае если оно соответствует облику [плода], [то уже] нет никакого сомнения, что [это] - яблоко. (23) Таким образом доказывается [то], что надежность ощущений зависит от разума. Потому бог - творец поместил все чувства в голове, то есть вокруг обиталища разума".
(15 , 1) Эти слова встретили одобрение со стороны всех [присутствующих], настолько восхищенных основательностью речей [Евстафия], что даже самому Евангелу было недосадно засвидетельствовать [это]. Затем Дисарий прибавил: "Эти [ваши] одобрения призывают философию к тому, чтобы присваивать себе [право] рассуждать о чужом искусстве, из-за чего часто случались вопиющие ошибки. Как, [например], ваш Платон обрек себя на осмеяние потомков, когда не удержался от анатомических вопросов, которые принадлежат врачебному искусству. (2) Ведь он сказал, что разделены пути поглощения пищи и питья и что пища увлекается через пищевод, а питье через артерию, которая называется шейной, спускается по жилкам легких.
Удивительно или, скорее, огорчительно, что такой муж это и утверждал, и занес в книги. (3) Поэтому на него по праву набросился Эрасистрат, знаменитейший из древних врачей, говоря, что он распространил [нечто], далеко отстоящее [от того], как [это] понимает [врачебная] наука.
(4) Ведь существуют две трубки наподобие желобов, и они от зева рта направляются вниз, и через одну из них вводится и стекает в пищевод всякая еда и питье, из которого она переносится в желудок, называемый по-гречески хэ като койлиа, и там они обрабатываются и разделяются, и затем более сухие отходы из этого собираются в кишечнике, который по-гречески называется колон, (5) более же влажное через почки затягивается в [мочевой] пузырь. А через другую трубку из двух выше расположенных, которая по-гречески называется шейной артерией, перемещается воздух из выше [расположенного] рта в легкие, а оттуда обратно в рот и ноздри, и через нее же [самую] осуществляется движение голоса.
(6) И чтобы питье и более сухая пища, которым следует идти в пищевод, не попадали изо рта в ту трубку, через которую туда и обратно движется дыхание, и чтобы из-за этого препятствия [не] преграждался путь души, благодаря некоторому искусству и способности природы расположен язычок, как бы взаимный запор той и другой трубки, которые связаны между собой. (7) И этот язычок во время еды и питья закрывает, а также защищает шейную артерию, чтобы ничего из пищи или питься [не] попало в этот путь как бы бурлящей души; и кроме того, чтобы нисколько жидкости не протекало в легкие, так как сам рот присоединен к артерии.
(8) Эрасистрат [сказал] то, с чем соглашается, как я считаю, истинная наука. Ведь так как в желудок должна попасть не твердая от сухости пища, но смягченная [некоторой] мерой влаги, необходимо открыть для обеих один и тот же путь, чтобы в живот через пищевод попадала пища, смягченная питьем, и чтобы природа не иначе, а именно так складывала [в живот то], что было полезным для здоровья живого существа.
(9) Затем, хотя легкие являются плотными и гладкими, если в них попадает [что-нибудь] густое, [то] каким образом оно проникнет или может перенаправиться к месту пищеварения, так как известно, что если в легкие случайно попадает что-нибудь [хоть] немного плотное, увлекаемое вследствие сбивчивости дыхания, [то] тотчас начинается очень резкий кашель и другие [прочие] потрясения [тела] вплоть до нарушения здоровья? (10) А если бы в легкие естественный путь увлекал питье, [то] когда пьют поленту или когда глотают питье с примешанным [к нему] крупинками из чего - нибудь достаточно плотного, как бы легкие вынесли [это], приняв их [в себя]?
(11) Отсюда природой был предусмотрен язычок, который служит крышкой артерии, когда принимают пищу, чтобы через [нее] саму ничего не проскользнуло в легкие, в то время как вперемежку [с пищей] втягивается воздух. Так же и когда нужно издать [звуки] речи, [язычок] наклоняется для прикрытия пути в пищевод, чтобы сделать артерию открытой для голоса.
(12) Из опыта известно и то, что у тех, кто понемногу тянет питье, животы более влажные, так как дольше удерживается [та] влага, которая принята понемногу. Если же кто-нибудь пьет с большой жадностью, то влага [под действием] той же самой силы, с которой она втягивается, [быстро] проходит в [мочевой] пузырь, и из-за более сухой пищи переваривание совершается медленно. Но такого различия [в переваривании пищи] не возникло бы, если бы пути пищи и питья изначально были разделены. (13) Впрочем, вот что сказал поэт Алкей и [вот что] повсюду поют:
Влей ты в легкие хоть каплю вина!
Встала звезда в выси. {12}
{12 Алкей, 50 (347a). Перевод М. Л. Гаспарова с изменениями. См.: Эллинские поэты VIII—III вв. до н. э. М., 1999. С. 352. Перевод В. В. Вересаева в сравнении с переводом М. Л. Гаспарова и вовсе уж отклоняется от контекста Макробия: «Орошай вином желудок: совершило круг созвездье» (Эллинские поэты. М., 1963. С. 291, фрагм. 1).}
[Так] сказано потому, что легкие действительно любят влагу, но берут [ее столько], сколько им представляется необходимым. Ты видишь, что первому из всех философов было лучше воздержаться от незнакомого, чем распространять мало [ему] известное".
(14) При этих [словах Дисария] Евстафий, несколько возбудившись, говорит: "Не менее, чем ты, Дисарий, я внушал [это] философам, как [и] врачам. Но только мне кажется, что ты предаешь забвению утвержденное согласием человеческого рода и верное положение, что философия является искусством искусств и наукой наук. А ныне на [нее] саму бесчестным образом нападает врачевание, хотя философия считается весьма могущественной там, где рассуждает об умопостигаемой области, то есть о бестелесном; и туда она простирается, где трактует о природоведческих вопросах, то есть о божественных телах либо неба, либо звезд. (15) А врачевание - это последний отброс природоведческой части [философии], знание у которого связано с тленными и земными телами. Но почему я назвал [его] знанием, хотя в [нем] самом больше властвует предположение, чем знание? Оно, следовательно, высказывает предположения о нечистой плоти, [но] осмеливается мешать философии, толкующей с помощью надежного знания о бестелесном и поистине божественном. Но чтобы не казалось, что эта общая защита [философии] уклоняется от рассмотрения легких, узнай основания, которым [в этом вопросе] следовал величественный Платон.
