Он громко рассмеялся…
— Кто вам насплетничал? Я как раз пенял ей за это…
То-но бэн не светский модник, он не стремится поразить всех своим нарядом или блеснуть остроумием, всегда держится просто и естественно. Люди думают, что он не возвышается над посредственностью, но я смогла заглянуть в глубину его сердца и сказала императрице:
— Право, он человек далеко не заурядный.
Впрочем, государыня и сама это знает.
Беседуя со мной, он постоянно повторяет:
«Женщина украшает свое лицо[121] для того, кто ищет в ней наслаждение. Доблестный муж примет смерть ради друга, который способен его постигнуть».
Он глубоко понял меня, и мы поклялись друг другу, что дружба наша устоит против всех испытаний, словно «ива у реки Адо',[122] в О̀ми, дальней стороне».
Но молодые дамы без стеснения злословили на его счет:
— Этот господин невыносим в обществе. Не умеет он декламировать стихи и читать сутры, как другие. Тоску наводит.
И в самом деле, он ни с одной из них словом не перемолвился.
— По мне, пусть у дамы будут косые глаза, брови шириной во весь лоб, нос приплюснут, если у нее приятный ротик, круглый подбородок и красивая шея да голос не оскорбляет ушей.
Довольно было этих слов, чтобы все дамы, у которых острый подбородок и никакой приятности в голосе, сделались его яростными врагами. Они даже государыне говорят про него разные злые вещи.
То-но бэн привык обращаться к императрице только через мое посредство, ведь я первой стала оказывать ему эту услугу. Он вызывал меня из моих покоев и даже сам шел туда поговорить со мной. Когда мне случалось отлучиться из дворца к себе домой, он посылал мне письма или являлся собственной персоной.
«В случае если вы задержитесь, — просил он, — передайте через нарочного то-то и то-то».
Напрасно я говорила ему, что во дворце найдется кому передать его поручение, он и слушать не хотел.
— Разве не сказал некогда[123] один мудрый человек, что самое лучшее житейское правило — пользоваться всем, что найдется под рукой, без лишних церемоний? — сказала я ему нравоучительным тоном.
— Таков уж мой природный нрав, — коротко возразил он. — Себя не переделаешь.
— А что гласит старая истина: «Не стыдись исправлять самого себя»?[124] — заметила я ему в ответ.
То-но бэн сказал мне, смеясь:
— Злые языки поговаривают, что мы с вами в тесной дружбе. Раз уж ходят такие слухи, то чего нам теперь стыдиться? Покажите мне ваше лицо.
— Но я ведь очень дурна собой. Сами же вы говорили, что не выносите дурнушек. Нет, нет, не покажу вам своего лица, — отказалась я.
— Ну что ж, может быть, и правда, вы мне стали бы противны. Пусть будет так, не показывайтесь мне, — решил он.
С этих пор, если ему по какому-нибудь случаю нужно было встретиться со мной, он сам закрывал свое лицо и не глядел на меня. Мне казалось, что говорил он не пустые слова, а в самом деле так думает.
Третий месяц был уже на исходе. Зимние кафтаны на теплой подкладке стали тяжелы, и многие сменили их на легкие одежды, а гвардейцы на ночном карауле даже не надевали исподнего платья.
Однажды утром мы с Сикибу̀-но омо̀то[125] спали до самого восхода солнца в наружных покоях возле императорской опочивальни. Вдруг скользящая дверь отворилась, и к нам пожаловали собственной персоной император вместе со своей супругой. Они от души рассмеялись, увидев, в каком мы замешательстве. Мы не решились вскочить с постели, только впопыхах надели китайские накидки поверх спутанных волос. Все ночные одежды, которыми мы ночью укрывались, лежали на полу в беспорядке. Государь с государыней ходили по ним. Они смотрели, как гвардейцы толкутся возле караульни.
Дежурные начальники стражи подошли к нашему покою и попытались завязать с нами разговор, не подозревая, что на них смотрят высочайшие особы.
Государь сказал нам, улыбаясь:
— Не показывайте им виду.
Спустя некоторое время высокая чета удалилась в свою опочивальню.
Император приказал нам:
— Следуйте за мной.
Но мы возразили:
— Сначала нам надлежит набелить наши лица.
Когда государь с государыней скрылись в глубине дворца, мы с Сикибу-но омото начали говорить о том, как чудесно было их появление.
Вдруг нам бросилось в глаза, что бамбуковая штора возле южной двери слегка приподнялась, цепляясь за выступающий край перекладины для занавеса, и в отверстие виднеется смуглое лицо какого-то мужчины.
«О, это, верно, Норитака̀![126]» — решили мы и продолжали разговаривать, не удостоив его взглядом. Но он высунулся вперед, расплывшись в широкой улыбке. Нам не хотелось прерывать нашу беседу, но мы невольно бросили взгляд на непрошеного гостя… Это был не Норитака!
Ах, ужас какой! Смеясь, мы подвинули стойку с занавесом и спрятались.
Но было поздно. То-но бэн видел меня. Мне стало очень досадно, ведь я обещала не показывать ему своего лица.
Сикибу-но омото сидела напротив меня, спиной к южной двери, ее-то он не успел рассмотреть.
Выйдя из своего тайника, То-но бэн воскликнул:
— А я вволю на вас налюбовался!
— Мы думали, — ответила я, — что это был Норитака, и не остерегались. Но ведь вы же говорили: «Глядеть не буду», — а сами так долго и упорно…
— Мне говорили, что женское лицо утром со сна всего прелестней. Вот я и отправился к покоям одной дамы поглядеть на нее в щелку. А потом подумал: «Дай-ка взгляну теперь на другую», — и пришел к вам. Император еще был здесь, когда я начал подглядывать за вами, а вы и не знали!
С тех пор он не раз проводил время у меня в покоях, прячась за бамбуковой шторой.
Красивей всего вороной конь с небольшими белыми отметинами. Или с красно-коричневыми яблоками. Конь цвета метелок тростника[127]. Или с красноватым отливом, как светло-алые цветы сливы, а грива и хвост белые-белые, как хлопок. Очень красиво, если у вороного коня ноги белые.
У быка хорош маленький лоб. Бык должен быть сивым, а брюхо, ноги, хвост пусть будут у него безупречной белизны.
Красиво, когда у кошки черная спина и белоснежная грудь.
53. Дворцовые челядинцы и телохранители…
Дворцовые челядинцы и телохранители должны быть худощавыми и стройными. Да и вообще все молодые мужчины. У толстяков всегда сонный вид.
54. Люблю, когда пажи маленькие…
Люблю, когда пажи маленькие и волосы у них красивые, ложатся гладкими прядями, чуть отливающими глянцем.
Когда такой паж милым голоском почтительно говорит с тобой, — право, это прелестно.
55. Погонщик быка — верзила…
Погонщик быка — верзила, волосы взлохмачены, лицо красное, но видно, что человек сметливый.
56. Вечерняя перекличка во дворце
Вечерняя перекличка во дворце, право, очень занимательна. Поименно проверяют всех придворных, кто наряжен на ночное дежурство при особе императора. Слышится торопливый топот ног, словно что-то рушится.
Когда мы находимся в восточной галерее возле апартаментов императрицы, то нередко прислушиваемся к перекличке. Вдруг звучит имя твоего знакомца, и сердце, кажется, готово выпрыгнуть из груди. А если услышишь имя незнакомого человека, оно западет тебе в память, и кто знает, какое чувство родится в твоем сердце.
Дамы решают:
— Этот великолепно возглашает свое имя!
— Ах, слушать противно!
Но вот перекличка кончена, гудят луки стражников[128], они выбегают из караульни, стуча сапогами[129].
А потом куродо, гулко отбивая шаг, выходит к северо-восточной балюстраде, становится на колени и, обратясь лицом к императору, громко спрашивает у стражников, которые находятся у него за спиной, присутствует ли такой-то. Звучат ответы, громкие или тихие. Если кто-то не явился, начальник стражи оповещает об этом. «По какой причине?» — вопрошает куродо, и ему докладывают, чем вызвана отлучка. Закончив опрос, куродо удаляется.
Очень забавен один из куродо по имени Масахиро̀. Как-то раз друзья упрекнули его, что он совсем не слушал начальника стражи, и теперь он стал придирчив, горячится, ругает стражников, грозит им наказанием, так что они потешаются над ним.
Однажды Масахиро по ошибке положил свои башмаки в дворцовой поварне на стол, куда ставят подносы с кушаньями для императора. Поднялся ужасный крик.
Служанки при кухне и другие дворцовые прислужницы, пожалев его, повторяли:
— Чьи это могут быть башмаки? Ума не приложим.
Но вдруг Масахиро сам объявил:
— Ай-яй-яй, это моя грязная ветошь.
Ну и подняли же его на смех!
57. Очень неприятно, если молодой человек из хорошей семьи…
Очень неприятно, если молодой человек из хорошей семьи произносит имя худородной женщины, как будто оно привычно ему. Если даже это имя ему отлично известно, он должен сделать вид, что почти его забыл.
