Искандар пишет письмо матери, сгибаясь, как тростинка, в смертных мучениях, дабы запретить плач по нем; а после этого судьба сворачивает в свиток письмо его жизни и приближенные переносят табут с его останками в Искандарию. И когда то письмо дошло до его матери, она выходит к месту погребения и, словно баюкая маленького сына, чтобы он уснул в колыбели, она провожает его — погруженного в непробудный сон в колыбели могилы, и, как по шву разрывая грудь земли, она предает его земле
Историк, что все это описал,
Примерно так сказанье завершал:
Очнулся шах и понял, что — вот-вот —
Навеки солнце дней его зайдет,
Увидел смертный пред собой порог
И понял: жить осталось малый срок…
Так повелитель мира, говорят,
Как все — из чаши смерти выпил яд.
Он вспомнил мать, и дух воспрянул в нем,
Объятый удивительным огнем.
Открыв глаза, он на людей взглянул
И, через силу, глубоко вздохнул.
Велел писца с бумагою позвать,
Чтоб матери письмо продиктовать;
Чтоб лик бумаги чернотой покрыть
И дело завещанья завершить.
Чернила, белый лист дабир достал,
Тростник в персты молниеносный взял;
Дословно все в письме сумев сберечь,
Запечатлел он царственную речь,
Здесь — пересказ, подобие тому
Страданьем напоенному письму.
В начале восхваление того,
Чье безначально, вечно существо,
Кто, свет неисчерпаемый лия,
Жизнь вызывает из небытия.
Жемчужину души он в персть кладет
И то, что дал, в конце концов возьмет.
Он — кормщик плавающему в морях,
Он — спутник странствующему в степях.
Бедняк, униженный среди людей,
В его глазах превыше всех царей.
«Меня недуг, как божий гнев, настиг,
И я в песках, униженный, поник.
И этой силы мне не превозмочь,
И власть моя не может мне помочь.
Есть сокровенный смысл в судьбе любой;
Моей судьбы не понял разум мой.
Я, как последний дар из рук творца,
Приемлю чашу смертного конца!»
Вот так он восхваленье завершил
И к слову завещанья приступил:
«От сына твоего в тот час, как он
Стенает — войском смерти окружен.
Тебе, живой источник существа,
Душе моей, да будешь ты жива!
С тобой в разлуке долго пробыл я,
Печалил я тебя, о мать моя.
Владела мной бессмысленная страсть —
Навеки утвердить над миром власть.
Но мысль была незрелой в глубине,
Я чашу осушил — и яд на дне.
Хоть ныне разум прояснился мой,
Ошибки не исправлю роковой.
Я — сын дурной — с тобой бы должен жить,
По-рабски должен был тебе служить!
Что все величье царства моего
Пред пылью у порога твоего?
Но помешали счастью небеса…
Навек я смолкну через полчаса.
К последней воле преклонись моей:
Не плачь, не сокрушайся, не жалей!
Да не коснется скорбь твоей главы,
Не то — увы, мне бедному, увы!
Пускай я волю нарушал твою,
Ты эту просьбу выполни мою.
О мать, когда письмо мое прочтешь,
Ты все душой и разумом поймешь.
Пускай смятенье в мире не пойдет,
Когда меня могильный скроет свод.
Ты сделаешь, чтобы народ узнал,
Все то, что я о царстве завещал.
И знай, все это нужно было нам,
Что некогда предначертал калам.
От скорби корни сердца оторви,
Служи иной, возвышенной любви.
Да скорбь твоих ланит не очернит,
Да седина волос не убелит!
Да не оденется могильной тьмой
Блестящий свод небесный над тобой!
Как солнце, разметавшее лучи,
Не рви волос! Не плачь, крепись, молчи,
Чтоб от твоих неосушимых слез
Сносить мне горше муку не пришлось!
Но, коль собой не сможешь овладеть,
Не в силах будешь мук своих терпеть —
Вели устроить пир. И пусть народ,
Пусть весь народ на пир к тебе придет.
Весть разошли, чтоб люди всей земли —
Великие и малые — пришли.
Пусть на твоих айванах чередой
Садятся все за убранной суфрой.
Пусть угощенья твоего обряд,
Как прежде, будет царственно богат.
Пускай глашатай им объявит весть:
«С весельем сердца ешьте то, что есть,
И радуйтесь, коль хоть один живет,
Кто в землю никогда не отойдет!»
И если кто-либо среди гостей
Преломит хлеб на скатерти твоей,
И если привлечет людей еда,
Печалься обо мне и плачь тогда.
Когда ж гостей твоих обширный круг
К готовой пище не поднимет рук,
То, значит, нет ни одного средь них,
Кто б не утратил близких, дорогих…
Вот он — всего живущего удел, —
Кто о своих утратах не скорбел?
Не надо мною слезы проливай,
Всем людям мира сердцем сострадай!
Поденщик ли, избранник ли судьбы:
Они пред волей высшею — рабы.
И воле той покорствовать должно.
Тот мудр, кому понять ее дано.
Покорна высшей воле, как раба,
Приемли все, что нам несет судьба.
Хорош я был иль плох, мой путь свершен,
Разящей жизнью я не пощажен.
Чего я здесь достиг с таким трудом?
Что пользы мне в раскаянье моем?
Остаток дней на жизненном пути
Служенью воле бога посвяти.
А что бы горе в сердце не росло,
Чтобы тебя, как солнце, не сожгло,
Будь в обществе наставников моих,
Внимай высоким поученьям их.
А вспоминая сына своего,
Молитвой тихой радуй дух его!»
«Все!» — начертал писец в углу листа,
Когда великий шах сомкнул уста.
Все завещал он в нем, что мог желать,
Свернув письмо, привесили печать.
И молвил шах с трудом: «Гонцов скорей
С письмом пошлите к матери моей.
Когда в груди дыхание замрет,
И для меня исчезнет небосвод,
И скроется, как солнце, жизнь моя
За черным облаком небытия —
Тогда мужайтесь и не рушьте мир,
Пусть без меня он не пребудет сир.
Мои останки положа в табут,
И днем и ночью пусть его несут.
Да будет бренный прах царя царей
В Искандарию принесен скорей.
Да будет непробудный сон мой тих
В прекраснейшем из городов моих.
Запомните еще такой приказ,
И это вам последний мой приказ:
Пускай в отверстье гробовой доски
Наружу будет кисть моей руки.
Дабы на будущие времена
Осталась поучением она:
Шах Искандар держал весь мир земной
Сей растопыренною пятерней.
Он этой дланью, — алчностью горя, —
Забрал все страны суши и моря.
Но барабан отхода прозвучал —
И мира он в руке не удержал.
Ушел от мира; и рука пуста,
Как пятерня чинарного листа.
Кто мудр, кому помощник — знанье, тот
В такую западню не попадет».
Смолк Искандар и глубоко вздохнул,
Закрыл глаза и навсегда уснул.
Он бренным миром краткий срок владел
И вечность во владенье захотел.
Унес он тайну вечную с собой,
Влеком девятисводной высотой.
Взметнулся смерч, дыханием паля…
И содрогнулись небо и земля.
И леденящий ветер налетел,
И лик земли от пыли потемнел.
Трон раскололся, молнией разбит.
В пыли корона царская лежит.
Взгляни на скорбь, на черноту ее —
Как исцарапала лицо свое!
Разорван книги редкой переплет,
Страницы вихрь в пустыне разнесет…
Хранители духовных тайн и сил,
Скажи, оделись в черноту чернил.
Мир был таким смятением объят,
Что наступил, казалось, кыямат.
Достигла войска весть. И плач, и стон,
И вопли раздались со всех сторон.
Казалось — день последний настает,
Казалось — наземь рухнул небосвод.
Раскалывалась высота небес,
А мир во тьме, в густой пыли исчез.
Гремя, качались небо и земля,
И разрушались небо и земля.
Беде, казалось, не было конца,
Но вот — все стихло, волею творца.
Склонились люди, плача и молясь,
Угрозы небосвода устрашась.
И, поминая шаха своего,
Спешили волю выполнить его.
Хоть слезы молча по щекам лились,
Они проворно делом занялись,
Соорудили смертную постель —
Гроб, словно золотую колыбель.
Гроб на носилки водрузив, пошли,
В Искандарию тело понесли.
А раньше их гонец письмо примчал,
С письмом пред шахской матерью предстал.
Узнала мать, что суд небес свершен,
Что Заль навек с Рустамом разлучен.
Она без чувств, как бездыханный прах,
Упала; свет померк в ее глазах.
Очнувшись, больше не хотела жить,
Сама себя хотела истребить.
Она письмо сыновнее прочла,
Но утешенья в горе не нашла.
То был душе ее последний дар,
Что завещал исполнить Искандар.
Умом высоким овладела тьма,
Не достигал сознанья смысл письма.
Не видя, где мучениям исход,
Скажи — сжигая вздохом небосвод,
Она так истомилась, говорят,
Что тайно приняла какой-то яд.
И хоть не сразу умерла она,
Но сердце ядом тем сожгла она.
Телесные мученья, может быть,
Ей горе помогли переносить.
Суставы, жилы истлевали в ней,
Сухие кости пеплом стали в ней.
И в эту пору к ней явились те,
Кто степь и горы видел в черноте.
Они несли носилки на плечах
И в золотом гробу сыновний прах.
Когда она все это поняла,
Могучей волей боль превозмогла.
Надев убор и пояс завязав,
Навстречу вышла, посох в руку взяв.
Увидев жертву своего суда,
Главу склонило небо от стыда.
О, черный день! При виде этих слез,
Несокрушимый дрогнул бы утес.
Табут и гроб увидя издали,
Сдержать рыданья люди не могли.
О, вероломный свод! О, мир — палач!
Средь сонма ангелов поднялся плач.
Царица славных к гробу подошла
И говорить сквозь слезы начала:
«Добро пожаловать, мой дорогой!
Твоя служанка, жертва — пред тобой.
Наш бедный кров тебя не скрыл, не спас.
Любитель странствий, ты покинул нас.
Ты там теперь, где льется чистый свет,
Тебя отныне в темном мире нет.
Там — светлый сад эдема для тебя!
Смятенье мира немо для тебя.
И хоть постичь не может разум мой
Уход внезапный твой в предел иной,
Но если ныне радостно тебе,
То покориться мы должны судьбе.
А мне, увы, сносить превыше сил
Гонение бесчувственных светил.
Зачем сама я прежде не ушла,
Тебе устроить встречу не смогла?
Вот солнце путь закончило дневной,
Остался древний свод, объятый тьмой!
Могла ль поверить я, что ждет меня?
Не дождалась бы я такого дня.
Коль мне бы видеть сон такой пришлось,
То сердце бы мое разорвалось!
Сель налетел на этот ветхий дом
И все разрушил на пути своем…
Когда б я волю дать могла слезам,
Подобно всем несчастным матерям,
В рыданьях скорбь моя бы изошла,
И я свои бы волосы рвала,
Покрыла бы ланит своих шафран
Тюльпанами кровоточащих ран,
Вопя, разорвала бы ворот свой,
Вся черным бы покрылась с головой,
Как рев карная, мой немолчный крик,
Наполнив мир, зенита бы достиг!
Я над твоим бы ложем гробовым
Нашла конец страданиям своим.
От гнета неба, вслед тебе спеша,
Освободилась бы моя душа.
Вот — ты ушел в неведомую даль…
И мука мне, и вечная печаль,
Что не могу покинуть этот свет,
Что не могу нарушить твой запрет.
Пришло ко мне, тебя опередив,
Письмо твое, и в том письме ты жив.
Боль исступленную я утаю
И в мире волю выполню твою.
И что печаль моя, что слезы глаз,
Когда передо мною твой приказ.
Ведь это не хакан и не кайсар
А сам повелевает Искандар!
О, чистый перл жемчужницы моей!
Где ты, владыка суши и морей?»
Так говорила мать царя. И вот
В смятенье впал толпившийся народ.
Как дети или женщины — скажи,
С царем прощаясь, плакали мужи.
И вот в могилу опустили прах,
Земному праху возвратили прах.
В глубокий склеп тяжелый гроб внесли,
И скрыли солнце в глубине земли.
Таков он — мира древний обиход:
В бездонный кладезь солнце дня уйдет.
Над темною могилой светлый храм
Воздвигли — подобающий царям.
Над храмом — купол, бирюзы синей.
Оплакивали шаха сорок дней,
И понемногу в людях наконец
Утихла, улеглась печаль сердец.
Чредою дни иные подошли,
С собой свои заботы принесли.
Терпимость к повелениям судьбы
Являют люди, времени рабы.
* * *
Саки! Печалью горькой грудь полна!
Наполни чашу горечью вина.
Пусть я источник чаши осушу,
Мой дом пустой рыданьем оглашу.
Приди, певец, прижми к губам свой най,
Руину сердца песней наполняй.
И я с любовью сердца разлучен,
Разлукой неисходной омрачен.
Нет в мире верности, о Навои,
Хоть верность все сокровища твои!
Мирской бедой не будет сокрушен,
Кто чтит священной бедности закон!
Семь мудрецов приходят к матери Искандара; и каждый из них, кроме молитв и похвал, одевая мысль в шелковые одеяния слов, как бы излучает сияние мудрости и, кроме похвал и одобрений, рассыпает жемчужные украшения избранных речений; и, склонясь перед ними, как дряхлый мир перед семью небесами, она просит у них прощенья
