Он ответил:
— От науки, верблюдиц которой я укрощал и моря которой переплывал.
— Какой же из наук ты украшен?
— У меня в каждом колчане есть стрела. Какую ты предпочитаешь?
— Поэзию.
Тогда он заговорил так:
— Скажи, есть ли у арабов какой-нибудь стих, который в прозу не превращается? И есть ли хвала, предмет которой скрывается? И есть ли у них такой стих, содержание которого неприлично, зато он скроен отлично? У какого стиха слезы не иссякают? Какой стих тяжело ступает? В каком стихе первое полустишие ранит, второе же — исцеляет? Какой стих не так опасен, как угрожает? В каком стихе песка больше, чем в пустыне?
Скажи, какой стих рот щербатый напоминает или зазубренную пилу заменяет? А в каком тебя обрадует начало и огорчит конец? В каком стихе то, что скрыто внутри, пощечиной тебя наградит, а то, что снаружи, обманет и удивит? А в каком стихе ты сомневаешься, пока до конца его не добираешься? Какого стиха нельзя касаться, а в каком полустишия могут местами меняться? Какой стих длиннее ему подобных, словно они по размеру не сходны? Какой стих одною лишь буквой унижается, а заменишь ее — смысл его полностью преображается?
Говорит Иса ибн Хишам:
Клянусь Богом, я даже и не пытался выигрышную стрелу угадать и не надеялся ответами в цель попадать. Я твердил одну только фразу:
— Я не знаю.
Он усмехнулся:
— Вещей, которых ты не знаешь, на самом деле еще больше.
Я сказал:
— Твои достоинства заслуживают внимания — откуда столь жалкое существование?
Он ответил стихами:
Такое время настало — ты посмотри:
Его превратности давят со всех сторон.
Оно враждебно для каждого мудреца,
Как будто мудрость — погибель для всех времен!
Стал разглядывать я его старательно, присмотрелся внимательно, и оказалось — это Абу-л-Фатх Александриец! Я воскликнул:
— Да хранит тебя Бог и да подымет он твое положение после такого унижения! Объяснил бы ты мне свои загадки, изложил бы подробно все, что высказал кратко.
Он откликнулся:
— Вот тебе объяснение: что касается стиха, который в прозу не превращается, то таких много, а пример — стих ал-Аши[100]:
Все дирхемы наши вполне хороши,
Их вес проверять — только время терять!
Что касается хвалы, предмет которой скрывается, то таких строк тоже много, как, например, стихи одного хузейлита:
Не знаю я, кто своим плащом одарил его,
Но снят с человека он поистине славного!
Что касается стиха, содержанье которого неприлично, зато он скроен отлично, то это стих Абу Нуваса[101]:
Всю ночь пировали мы беспутной компанией,
Бесстыдно влачили мы подолы неверия!
Что касается стиха, у которого слезы не иссякают, то это слова Зу-р-Руммы[102]:
Зачем струится из глаз поток безудержных слез,
Как будто почки бойцу пронзили острым копьем?
Что касается стиха, который тяжело ступает, то пример этого — слова Ибн ар-Руми[103]:
Когда начинает он дарить — то без удержу
И просит меня сказать «Помедли!» его руке.
Что касается стиха, в котором первое полустишие ранит, второе же исцеляет, то пример этого — слова поэта:
К нему я бросился с машрафийским своим мечом[104],
Как тот, кто хочет руку мира ему подать.
А что касается стиха, который не так опасен, как угрожает, то пример его — слова Амра ибн Кулсума[105]:
С мечами мы накинулись друг на друга,
Как будто мечи — игрушки в руках мальчишек.
Что касается стиха, в котором песка больше, чем в пустыне, то пример этого — слова Зу-р-Руммы:
Бежал мой конь по песку, по раскаленным камням,
В смущенье солнце над ним и недвижим небосвод.
А что касается стиха, который рот щербатый напоминает или зазубренную пилу заменяет, то это слова ал-Аша:
Я в винной лавке засел с соседом славным с утра,
Сосед сосуды с вином опустошает до дна.
Что же касается стиха, начало которого радует, а конец огорчает, это — как слова Имруулкайса[106]:
Послушлив конь, и силен, и роста огромного,
Как будто потоком сверху сброшенная скала.
Что же касается стиха, в котором скрытое пощечиной награждает, а то, что снаружи, — удивляет, то это подобно словам сказавшего:
Я ее корил, она заплакала, говоря:
«Да спасет тебя Бог от моих упреков навсегда!»
Что касается стиха, в котором ты сомневаешься, пока до конца его не добираешься, то это как стих Тарафы[107]:
Увидев печаль мою, друзья остановятся
И скажут: «Будь стоек! Брось заботы тяжелые!» —
потому что слушатель может подумать, что ты декламируешь слова Имруулкайса.
А что касается стиха, до которого нельзя дотронуться, то он подобен словам ал-Хубзурузи[108]:
Рассеялись тучи ссоры, вышла любви луна,
Свет мира затеплился во мраке разладицы, —
или словам Абу Нуваса:
Насим[109] ароматный в водяном одеянии —
Как памятник свету на подставке из воздуха.
Что касается стиха, в котором полустишия могут местами меняться, это слова Хассана[110]:
Белолицые, благородные, родовитые,
Горделивые, достославные, именитые.
Что касается стиха, который длиннее ему подобных, то такова шутка ал-Мутанабби[111]:
Живи, веди, правь, знай, смотри, люби, казни, вещай, вели!
Стреляй, рази, руби, коли, страши, держи, бери, владей!
А что касается стиха, который одною буквой унижается, а заменишь ее — смысл его полностью преображается, то он подобен словам Абу Нуваса:
Померкнул мой стих на халифских дверях,
Как бусы померкли на шее Халисы.
Если в обоих полустишиях заменить глагол «померкнуть» на «сиять», то получится:
Сияет мой стих на халифских дверях,
Как бусы сияют на шее Халисы, —
и сатира превращается в восхваление[112].
Говорит Иса ибн Хишам:
Клянусь Богом, я подивился его словам и дал ему денег, надеясь, что мое подаяние поможет улучшить его положение и состояние. И на этом мы расстались.
ХАМДАНИДСКАЯ МАКАМА
(двадцать девятая)
Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:
Однажды мы присутствовали на маджлисе у Сейфа ад-Даула ибн Хамдана[113]. Ему привели отличного скакуна, прекрасного с головы до ног; все присутствовавшие долго рассматривали его и не могли налюбоваться всеми его статями. Сейф ад-Даула предложил:
— Кто из вас лучше всех опишет коня, в подарок получит его от меня.
И каждый много усилий прикладывал, все, что есть у него, выкладывал. Потом один из придворных сказал:
— Да поддержит Бог эмира. Я видел вчера человека, который красноречие сандалиями попирал и слух людей привлекал, прося у них помощи, жалуясь на унижение, отчаянное положение. Если эмир прикажет его привести, он сможет своим ответом любого здесь превзойти.
Сейф ад-Даула приказал:
— Сразу ведите его ко мне, как он есть.
Слуги на поиски полетели и тотчас достигли цели, за собой его потащили, но зачем он понадобился — не сообщили. Вот его подвели к собравшимся: жалкое рубище едва его прикрывало — время одежду его сжевало. Увидев, что здесь собрался весь двор, поцеловал он ковер — и остановился.
Сейф ад-Даула сказал:
— Дошел до меня слух о твоем красноречии. Мастерство свое покажи — этого коня опиши.
Нищий ответил:
— Да поддержит Бог эмира! Как же я расскажу о нем своим языком, пока не проедусь верхом и не открою недостатки его потаенные и достоинства неосвещенные?
Сейф ад-Даула сказал:
— Садись на него.
Тот вскочил на коня, погнал его, а затем сказал:
— Да поддержит Бог эмира! Большие уши несет его голова, а МАЛЫХ у него два. Зад широкий у него, посмотри, а МЯГКИХ у него три. Таких твердых голеней больше не встретишь в мире, а СКРЫТЫХ он имеет четыре. Такого дыхания сильного у других не сыскать, а НЕЖНЫХ у него пять. На ляжках узкие впадины есть, а ТОНКИХ у него шесть. Острый слух у него на зависть всем, а ГРУБЫХ у него семь. Тонкий язык его мы превозносим, а ШИРОКИХ у него восемь. С длинной шеей он словно лебедь, а КОРОТКИХ у него девять. Рот широкий — не занавесить, а ПРОТЯЖЕННЫХ у него десять. Ногами передними лихо он землю толкает, задние ноги вперед бросает, бег его не удержит узда, на лбу его белая звезда, передние зубы вперед выдвигаются, как будто конь улыбается. Лицо земли он железным копытом бьет; вздымается, словно море, когда буря его взорвет, или словно поток бурлящий, когда ветер его несет.
