— А вы нечестно поступаете, — заметила Ли Гуйцин. — Если у вас дома есть с кем управляться, так сидели бы себе дома. К чему чужих девушек завлекать? А то не успели прийти, как другая требует.
— Справедливы ваши слова, барышня! — поддержал ее Ин Боцзюэ. — По-моему, — он обернулся к Симэню, — тебе не нужно уходить. Тогда и Гуйцзе сердиться перестанет, не так ли? А теперь, кто первый выйдет из себя, с того два ляна серебром, пусть всех угощает.
Опять повеселели гуляки. Одни болтали, другие смеялись, третьи играли на пальцах[221] или провозглашали тосты. Гуйцзе забыла про обиду, и Симэнь заключил ее в свои объятия. Они шутили и угощали друг друга вином.
Вскоре подали чай. На ярко-красном лаковом подносе выделялись семь белоснежных чашечек и ложки, напоминающие по форме листки абрикоса. Чай заварили с ростками бамбука, кунжутом и корицей. От него исходил такой сильный густой аромат, что его хоть горстями собирай. Когда гостей обнесли чаем, Ин Боцзюэ заметил:
— Я знаю романс на мотив «Обращенный к Сыну Неба»,[222] воспевающий как раз достоинства этого напитка:
Ласкал кусты весенний ветерок —
И вот он, чайный маленький листок.
Сорвешь его чуть позже — примечай:
Достоинства свои утратил лист;
А вовремя сорвешь, заваришь чай —
Напиток удивительно душист.
И пьяному он радость, а не блажь,
И трезвому вкуснее чая нет.
Да, не торгуясь, за корзину дашь
Хоть восемьсот, хоть тысячу монет!
— Ваша милость, — обратившись к Симэню, покатывался со смеху Се Сида, — вам при ваших-то расходах чего еще и желать! Небось, только и мечтаете, как бы хоть щепоточку такого чайку раздобыть, а? Итак, кто знает романс, пусть поет романс, а кто не знает, тому анекдот рассказать и пропустить чарочку в обществе Гуйцзе.
Первым взял слово Се Сида:
— Мостил каменщик двор в увеселительном заведении, а хозяйка попалась сущая скряга. Каменщик возьми да вложи незаметно кирпич в водосток. Полил дождь. Весь двор затопило. Всполошилась тогда хозяйка. Разыскала каменщика, накормила, вина поднесла, даже цянь серебра отвесила. Спусти, говорит, воду. Каменщик выпил, закусил, потом пошел и потихоньку вынул кирпич. Скоро воды как и не бывало. «Скажи, мастер, что за грех такой приключился?» — спрашивает хозяйка. А каменщик ей: «Да тот самый грешок, какой и за вашим братом водится. Если денег дашь, пойдет растекаться, а поскупишься — встанет и ни с места».
Анекдот задел Гуйцзе за живое.
— А теперь я вам расскажу, господа, — начала она. — Жил-был некто Сунь Бессмертный. Решил он устроить угощение, а приглашать друзей поручил тигру, который был у него в услужении. Тигр еще по дороге всех гостей поодиночке съел. Прождал Бессмертный до самого вечера. «Да ваш тигр всех гостей давно съел», — говорили ему. Явился тигр. «Где ж гости?» — спрашивает Бессмертный. А тигр человеческим голосом ответствует: «Да будет вам известно, наставник, я отродясь не ведал, как это людей приглашать, одно знал, как людей пожирать».
Шутка Гуйцзе задела за живое друзей Симэня.
— Мы, выходит, только твоего гостя объедаем, а сами медяка пожалеем на угощение, да? — возразил Ин Боцзюэ и тут же вырвал из прически серебряную уховертку весом в один цянь.
Се Сида вынул из повязки два позолоченных колечка. Когда их прикинули, они потянули всего девять с половиной фэней. Чжу Жинянь достал из рукава старый платок по цене в две сотни медяков, а Сунь Молчун отстегнул от пояса белый полотняный передник и заложил его за два кувшина вина. У Чан Шицзе ничего не оказалось, и он выпросил у Симэня цянь серебра. Все отдали Гуйцин и пригласили на пир Симэня и Гуйцзе. Гуйцин велела слуге принести на цянь крабов и на цянь свинины. На кухне она распорядилась зарезать курицу и приготовить закуски.
Подали кушанья и все уселись за стол. С возгласом «приступай!» принялись за еду. Все случилось в один миг, не то что в нашем рассказе.
Только поглядите:
Заработали челюсти, склонились над блюдами головы. И свет померк, угасло солнце — казалось, тучею несметной налетела саранча. Знай, шарили глазами и двигали руками. Набросились ватагой голодных арестантов, только что выпущенных из тюрьмы. Один, толкая и пихая остальных, закуски атакует — будто целый век не ел и не пил. Другой, того и гляди, проглотит палочки для еды — словно в гостях отродясь не бывал. Этот орудует с курицей, обливается потом, спешит. Тот — сало течет по губам и щекам — уплетает поросенка прямо со щетиной и кожей. Вот хищники вцепились в жертву, глотают, давятся. Немного погодя взметнулись палочки, скрестились, как копья, над столом. И через миг, словно вымытые, уже сверкали белизною блюда и чашки. Еще взмах палочек — и смололи все до последней крошки. Этот достоин звания Царя обжор, а тот — Главы блюдолизов. Уж заблестели кувшины пустые, но в алчности их опрокидывали вновь и вновь. Исчезли кушанья давно — прожорливые рыскали в поисках их неутомимо там и тут.
Да,
Яств аромат улетучился вмиг —
В храм Утробы отправили их.
Симэнь Цин и Гуйцзе еще не выпили и по чарке вина. Едва они коснулись закусок, как все оказалось съедено подчистую, и стол напоминал Будду Чистоты и блеска.
В тот день поломали два стула. Слуге, который смотрел за лошадью, ничего не досталось от трапезы, и он с досады опрокинул стоявшее у ворот божество местности, а потом навалил на него кучу. Сунь Молчун перед уходом проник в гостиную и засунул в штанину бронзового с позолотой Будду. Ин Боцзюэ сделал вид, что желает облобызать Гуйцзе, а сам стянул у нее головную шпильку. Се Сида прикарманил у Симэня сычуаньский веер, а Чжу Жинянь, пройдя в спальню Гуйцин, прибрал к рукам ее зеркальце. Чан Шицзе приписал в счет Симэня тот цянь серебром, который взял у него взаймы. Одним словом, чего только не выделывали дружки, чтобы потешить Симэнь Цина.
О том же говорят и стихи:
Красавицы кривых террас —
искусницы на угожденье,
Познаешь с ними ты не раз
Уснувшей плоти возрожденье.
Но предаваясь им, забыв о мере,
Кому от дома ключ доверишь?
Но оставим пока компанию друзей, которые пировали с Симэнь Цином, а скажем о слуге Дайане. Когда он вернулся с лошадью домой, Юэнян, Юйлоу и Цзиньлянь сидели вместе.
— Хозяина привез?
У Дайаня блестели красные от слез глаза.
— Хозяин меня пинками выгнал, — пояснил он. — Кто, говорит, за мной посылать будет, тому достанется как следует.
— Ну скажите, справедливо ли он делает? — заметила Юэнян. — Не хочешь домой идти, не ходи, но к чему слугу-то избивать? До чего ж его там приворожили!
— Слугу избил — еще куда ни шло, — поддержала ее Юйлоу. — Зачем он нас поносит?!
— Шлюхи все на одну колодку, — вставила Цзиньлянь. — Плевать им на нас. Не зря говорят: в их вертеп хоть корабль золота сгрузи — все будет мало.
Цзиньлянь говорила, что думала. Однако и у стен есть уши. Как только прибыл Дайань, Ли Цзяоэр подкралась под окно и подслушала, как Цзиньлянь в присутствии Юэнян обзывала ее сестер. Ненависть закралась ей в душу, и с тех пор между ними началась вражда, но не о том пойдет речь.
Да,
В мороз согревает душевное слово,
Но даже в жару леденит клевета.
Стремясь опорочить кого-то другого,
Лишь злобу домашних Цзиньлянь навлекала.
Не будем говорить о вражде между Цзяоэр и Цзиньлянь. Расскажем о Цзиньлянь. Вернулась она к себе в спальню и казалось ей, что каждое мгновение тянется целую осень. Ей стало ясно, что Симэнь не придет и, отпустив обеих служанок, она вышла в сад. Она делала вид, будто прогуливается, а сама зазвала к себе Циньтуна и угостила вином. Когда слуга захмелел, Цзиньлянь заперла двери, сняла одежды, и они слились в наслаждении.
Да,
Где страсти пламя до небес, там страха нет,
Под пологом любви приют на сотни лет.
Только поглядите:
Она, отвергнув устои, ничтожного отыскала. Он разницу презрел меж низким и высоким. Преступной страстью одержима, и гнева мужнина она не устрашилась. Он, волю вожделенью дав, пошел за ней преступною стезею. Горят глаза, охрип — мычит под сенью ивы гибкой. Щебечет, заикаясь, порхает иволгой в цветах. Все шепчут о любви и в верности клянутся. В садовом цветнике открыли обитель услад. Хозяйкина спальня стала уголком отрад. Тут семя жизни лилии златой[223] в дар преподнес глупыш.
С тех пор каждый вечер Цзиньлянь звала к себе слугу, а выпускала перед рассветом. Она украсила его прическу золотыми шпильками и одарила парчовым мешочком, который носила на юбке. Циньтун прикрепил его под поясом. Слуга этот, как на грех, был малый опрометчивый и легкомысленный, любил выпить и погулять с такими же, как он, слугами, и тайна скоро выплыла наружу. Не зря говорят: сам не делай того, что хочешь утаить.
