Судя по всему, Государь слышал, о чем судачили люди, и тревожился, понимая, что они не преминут приписать уныние принцессы и ее стремление к уединению обманутым надеждам. Вместе с тем ему казалось, что открытое признание ее связи с Удайсё не исправит положения. В самом деле, когда особа столь высокого звания второй раз становится женой простого подданного… Однако, жалея дочь, Государь не решался заговорить с ней об этом.
Удайсё тоже одолевали сомнения. До сих пор все его старания убедить принцессу были тщетны. Мог ли он надеяться, что ему удастся сломить ее сопротивление? Не лучше ли предать их союз огласке, заявив, что он был заключен с ведома миясудокоро? Пожалуй, ничего другого ему не оставалось. Разумеется, это бросало тень на память покойной, но иначе трудно было ввести людей в заблуждение относительно того, когда и как возникла эта связь. Нелепо же начинать все сначала, домогаться ее любви, проливать слезы… Итак, назначив день переезда принцессы в дом на Первой линии, Удайсё призвал к себе правителя Ямато и, отдав необходимые распоряжения, сам занялся приведением в порядок дома, который после смерти Гон-дайнагона совсем обветшал и зарос бурьяном. Усилиями Удайсё усадьбе было возвращено прежнее великолепие. Особое внимание он уделил внутреннему убранству покоев, не забыв ни о стенных занавесях, ни о ширмах, ни о сиденьях. Предполагалось, что все это будет подготовлено в доме правителя Ямато.
В назначенный день Удайсё, приехав в дом на Первой линии, выслал за принцессой кареты и свиту.
Принцесса отказывалась ехать, но дамы настаивали. Их поддержал правитель Ямато.
— Я не могу согласиться с вами,— сказал он.— До сих пор, видя, в каком бедственном состоянии вы оказались, я старался делать для вас все, что в моих силах. Но дела вынуждают меня уехать в провинцию. Я очень беспокоюсь за вас, не имея никого, кто мог бы взять на себя уход за вашим домом, и безмерно признателен господину Удайсё за любезное внимание ко всем вашим нуждам. Я хорошо понимаю, что такое положение несовместимо с вашим высоким званием, но ведь дочерям государей иногда приходится мириться с гораздо худшими обстоятельствами, и тому есть немало примеров в прошлом. Нелепо думать, что о вас будут злословить больше, чем о других. Женщина не может сама о себе заботиться, какого бы твердого и решительного нрава она ни была. Вы проявите куда больше благоразумия и мудрости, ежели примете помощь от человека, готового окружить вас почтительнейшими заботами. Боюсь, что никто из вас,— сказал он, относясь к Сакон и Косёсё,— не говорил о том госпоже. Хотя с вас-то, наверное, все и началось.
Дамы, все как одна, настаивали на переезде, и принцесса принуждена была уступить. Почти лишившись чувств, она позволила переодеть себя в новое, яркое платье и расчесать себе волосы, с которыми так упорно стремилась расстаться. Они немного поредели, но длиной по-прежнему были в шесть сяку и показались дамам очень красивыми. Но сама принцесса была иного мнения. «Как я подурнела!— думала она.— Могу ли я показаться кому-то сейчас? Что за несчастная у меня судьба!» Тут силы окончательно изменили ей, и она опустилась на ложе.
— Мы опаздываем!— заволновались дамы.— Уже совсем стемнело. Моросил унылый дождь, в деревьях тревожно шумел ветер. Все располагало к печали.
«Почему не дано
Мне было исчезнуть с тем дымом?
Не пришлось бы теперь
Склоняться к тому, о ком
Не помышляла прежде…»
Втайне она по-прежнему подумывала о постриге, но прислужницы не спускали с нее глаз, предусмотрительно спрятав все, что хоть сколько-нибудь напоминало ножницы. «Зря они так волнуются,— думала принцесса.— Мне совершенно все равно, что станется со мной, но я не настолько глупа, чтобы тайком менять обличье. Мне вовсе не хочется прослыть своенравной».
И она не стала осуществлять давнишнего своего желания. Дамы поспешно готовились к переезду. Очень многое — гребни и шпильки, шкатулки, китайские ларцы, мешочки с какими-то безделицами — отправили в столицу заранее. Оставаться одной в опустевшем доме было невозможно, и принцесса, обливаясь слезами, села в карету. Место рядом с ней осталось незанятым, и она вспомнила, как ехала сюда вместе с матерью, как та, превозмогая боль, сама причесала ее и помогла выйти из кареты. Неизъяснимая тоска сжала сердце, и свет померк перед глазами. Меч-талисман и ларец с сутрами всегда были при ней…
«Неизбывна тоска,
Даже этот памятный дар
Ее не рассеет,
На ларец драгоценный взгляну,
И темнеет в глазах от слез…»
Принцесса заказала для сутр черный ларец, но он еще не был готов. Пришлось уложить свитки в инкрустированный перламутром ларец, ранее принадлежавший миясудокоро. Сначала он предназначался в дар кому-то из монахов, но потом принцесса решила оставить его себе на память. Теперь ей казалось, что она — рыбак Урасима…[104]
Дом на Первой линии трудно было узнать. Повсюду царило радостное оживление, по саду сновали нарядно одетые люди. Когда карету подвели к галерее, у принцессы возникло неприятное ощущение, будто ее привезли в какое-то совершенно чужое ей место, и она долго отказывалась выходить. Дамы растерялись: «Ну можно ли? Как неразумно!»
Удайсё приготовил для себя южные покои Восточного флигеля, и вид у него был такой, словно он обосновался здесь надолго.
А в доме на Третьей линии дамы не могли прийти в себя от изумления:
— Кто бы мог подумать?
— Когда же это произошло?
Увы, даже самый благоразумный человек, не обнаруживающий склонности к легкомысленным утехам, может вдруг оказаться способным на действия, казалось бы противные здравому смыслу. Дамам ничего не оставалось, как заключить, что их господин все это время держал союз с принцессой в тайне. Разумеется, никто и вообразить не мог, что сама принцесса еще не дала своего согласия. Да, уж если кто и был достоин жалости, так это принцесса.
Поскольку срок скорби еще не кончился, об обычных обрядах не могло быть и речи. Такое начало не предвещало ничего хорошего. Однако, когда с вечерним угощением было покончено и в доме стало тихо, Удайсё прошел в покои принцессы и принялся упрашивать Косёсё впустить его.
— Если вы в самом деле имеете определенные намерения, подождите еще дня два, три,— ответила Косёсё.— Возвращение домой не принесло госпоже облегчения, скорее напротив. Она лежит не двигаясь, словно жизнь уже покинула ее. Наши увещевания ей явно неприятны, а нам ни в коем случае не хотелось бы навлекать на себя ее гнев. Вы и представить себе не можете, в каком я затруднении.
— Невероятно! Неужели она не понимает…
Снова и снова Удайсё пытался объяснить, что, если удастся осуществить его замысел, они сумеют избежать пересудов.
— О нет, прошу вас!— взывала Косёсё, молитвенно сложив руки.— Меня настолько беспокоит состояние госпожи, что я не в силах думать о другом. Боюсь, как бы и с ней не случилось непоправимого. Умоляю вас, воздержитесь от необдуманных действий.
— Право, со мной никогда еще не случалось ничего подобного,— отвечал раздосадованный Удайсё.— Ваша госпожа относится ко мне с такой неприязнью, будто в мире нет человека хуже меня. Неужели никто не может нас рассудить?
Косёсё стало его жаль.
— Как видно, у вас действительно опыта маловато, раз с вами никогда не случалось ничего подобного,— улыбнулась она.— Не убеждена, что судьи, коль скоро мы их найдем, решат дело в вашу пользу…
Косёсё держалась весьма уверенно, но могла ли она помешать ему? Не обращая на нее никакого внимания, Удайсё прошел за занавеси и устремился туда, где, по его мнению, находилась принцесса. Нетрудно себе представить ее ужас! Возмущенная его настойчивостью, чувствуя себя оскорбленной, обманутой, принцесса решилась пренебречь мнением дам — пусть думают что хотят!— и, устроив себе место в маленькой кладовой, заперлась там. Увы, надолго ли? Хуже всего, что и дамы, словно лишившись рассудка…
Удайсё тоже чувствовал себя обиженным, но, рассудив, что в конце концов все равно добьется своего, решил набраться терпения и устроился неподалеку, словно горный фазан[105]. О том о сем размышляя, он с трудом дождался рассвета. Но и утро не принесло никаких перемен.
— Приоткройте же дверь хоть чуть-чуть…— молил Удайсё, но принцесса не отзывалась.
— Как не сетовать мне
На судьбу? Тоска бесконечна.
Длится зимняя ночь,
Предо мною застава, и заперты
Каменные ворота…
О, как вы жестоки!— И он вышел, роняя слезы. Приехав на Шестую линию, Удайсё прилег отдохнуть.
— В доме Вышедшего в отставку министра поговаривают о том, что вы перевезли Вторую принцессу в столицу,— сказала ему обитательница Восточных покоев.— Что бы это могло значить?
