— Нельзя так говорить! — рассердился мальчик. — Вот и бабушка когда-то…
Он потупил глаза и принялся теребить пальцами край платья, стараясь скрыть слезы. Гэндзи сидел у перил, и рассеянный взгляд его скользил по саду, проникал за занавеси. Некоторые дамы до сих пор не сняли одеяния скорби. Другие, хоть и облачились в обычные платья, предпочитали шить их из гладких неярких тканей. На Гэндзи было носи цвета, принятого в это время года, но подчеркнуто скромное, без узоров. Убранство покоев отличалось строгой простотой. Повсюду царила унылая тишина.
— Боюсь, без меня
Быстро придет в запустенье
Весенний сад.
А ведь когда-то так дорог
Был он сердцу ушедшей…
Никто не заставлял Гэндзи принимать постриг, и все же как это было печально!
Однажды, желая немного рассеяться, Гэндзи навестил Вступившую на Путь принцессу. Он взял с собой Третьего принца. Мальчик целыми днями играл с маленьким сыном принцессы и скоро забыл о цветах, которых судьба так волновала его прежде. Да, дети забывчивы…
Принцесса проводила дни в молельне за чтением сутр. Ее обращение не было следствием глубокого внутреннего убеждения, но жизнь давно уже стала для нее тягостным бременем, и она ни о чем не сожалела. Мирские дела не волновали ее более, она жила тихо, неторопливо, отдавая дни служению Будде, и Гэндзи невольно позавидовал ей. «Даже она опередила меня, — подумал он не без досады. — Можно ли было предугадать, что особа, никогда не помышлявшая о возвышенном…»
В воде плавали цветы, особенно прекрасные в лучах вечернего солнца.
— Любившей весну уже нет с нами, — сказал Гэндзи, — и цветы потеряли для меня свою прелесть. Только здесь перед Буддой они и хороши. Как пышно цветут керрии у флигеля! Я никогда не видел таких крупных соцветий. Благородными эти цветы не назовешь, но их яркость и свежесть невольно трогают сердце. Только зачем они так пышно расцвели в этом году, будто не ведая, что ушла из мира та, что их посадила? (354).
— «Сумрак царит в нашей долине…» (355) — словно не поняв, прошептала принцесса.
«Неужели у нее других слов не нашлось?..» — подосадовал Гэндзи, и тут же вспомнилась ему госпожа. Уж она-то всегда, в любых обстоятельствах говорила именно то, что он хотел от нее услышать. Ни разу за всю свою жизнь не обманула она его ожиданий. А в молодые годы? Да, уже тогда она обнаруживала тонкий ум, обширные дарования. Все в ней пленяло — лицо, движения, речи… Он перебирал в памяти разные связанные с ней случаи, и скоро слезы, постоянно стоявшие у него в глазах, покатились по щекам.
Вечером, в тот прекрасный час, когда все вокруг тонет в неясной дымке, Гэндзи отправился к госпоже Акаси.
Он давно уже не заглядывал к ней, и его неожиданное появление привело ее в замешательство. Однако, быстро овладев собой, она приняла его с благородным изяществом, и Гэндзи снова подумал о том, как мало на свете ей подобных. Впрочем, он и на этот раз не смог удержаться от сравнения. «Ушедшая была совсем другой, — размышлял он, глядя на госпожу Акаси. — Я больше ни в ком не встречал такой тонкой, прекрасной души». Ее пленительный образ с поразительной ясностью представился его воображению, и сердце сжалось тоскливо. «Что утешит меня теперь?» — вздохнул он.
Гэндзи беседовал с госпожой Акаси о прошлом.
— Я давно понял, что дурно предаваться влечению чувств, — говорил он, — а потому старался не обременять себя привязанностями. Я многое передумал в те годы, когда в глазах всего света был жалким изгнанником, и пришел к заключению, что ничто не мешает мне отречься от мирской суеты и навсегда затеряться среди гор и лугов. С тех пор прошло немало лет, вот уже и жизнь моя близится к концу, а я так и не осуществил своего желания, ибо многое привязывало меня к миру. Увы, я слишком слаб и слишком суетен.
Он не говорил прямо о своей печали, но она догадывалась, как ему тяжело, и жалела его.
— Даже людям, которые никому на свете не нужны, трудно порвать нити, незримо связывающие их с миром, — рассудительно отвечала она. — А вам тем более непросто решиться на такой шаг. К тому же излишняя поспешность может показаться людям несовместной с вашим высоким званием, и вы навлечете на себя осуждение молвы. А это будет еще хуже. Говорят, самым твердым бывает решение, принятое после долгих колебаний. Я слышала, что и в древности люди нередко отрекались от мира либо потому, что не могли оправиться после сильного душевного потрясения, либо потому, что рушились их надежды. Я не вижу в этом ничего достойного. По-моему, вам лучше подождать, пока не упрочится положение Первого принца. И тогда со спокойной душой…
— Все же иногда бывает лучше поддаться внезапному порыву, чем медлить и осторожничать.
Гэндзи долго рассказывал ей о том, что пришлось ему испытать в жизни, какие думы волновали его…
— В ту весну, когда покинула мир прежняя Государыня-супруга, — сказал он между прочим, — я ждал, что и цветы проявят тонкость чувств… (174). Мне приходилось видеть Государыню, когда я был ребенком, и уже тогда меня пленила ее необыкновенная красота. Наверное, поэтому я был так потрясен, узнав о ее кончине. Ведь не всегда скорбишь только о тех, с кем связан узами родства. Разумеется, трудно примириться с утратой любимой супруги, с которой вместе прожита долгая жизнь, но мое горе велико не только потому, что нас с госпожой связывали супружеские узы. Она была маленькой девочкой, когда я увидел ее впервые, я сам ее воспитал, мы вместе состарились, и вот теперь, на закате дней, я остался один, чтобы оплакивать собственное одиночество и вспоминать об ушедшей. Поверьте, я испытываю страдания, превышающие силы человеческие. Все в моей жизни связано с ней, все напоминает о ней: и печальное, и изящное, и забавное… Потому-то столь неутешна моя скорбь.
До поздней ночи беседовали они о былом и настоящем, и Гэндзи подумал: «А не остаться ли мне здесь до утра» — но потом отказался от этой мысли. Печально смотрела на него госпожа Акаси. Да и сам он не мог не дивиться переменам, в нем происшедшим.
Вернувшись в свои покои, Гэндзи почти всю ночь молился и только к утру прилег ненадолго отдохнуть. На следующее утро он отправил госпоже Акаси письмо такого содержания:
«Обливаясь слезами,
Поспешил я домой вернуться.
Дикие гуси
В страну постоянства стремятся (356),
Покидая изменчивый мир…»
Вчера он ушел столь поспешно, что женщина вправе была чувствовать себя обиженной, но такое уныние звучало в этой песне, так непохожа была она на прежние, что сердце ее мучительно сжалось, и, забыв о собственных обидах, она разразилась рыданиями.
«Ручьи на лугах,
Куда дикие гуси спускались,
Высохли вдруг.
И цветов, отражавшихся в них,
Больше мы не увидим».
Ее почерк был по-прежнему изящен.
Ушедшая никогда не жаловала госпожу Акаси. Правда, с годами меж ними установилось согласие и они оказывали друг другу неизменное доверие, но очень часто в словах и приемах госпожи Мурасаки проскальзывало что-то принужденное, холодно-учтивое. Впрочем, вряд ли другие это замечали.
Когда Гэндзи становилось особенно тоскливо, он навещал ту или иную из живущих под его покровительством особ, но никогда не оставался у них на ночь.
Однажды обитательница Летних покоев прислала ему новое платье, сшитое ко дню Смены одежд.
«Настала пора
В новое летнее платье
Нам облачиться.
Но разве так же легко
Старые думы сменить?»—
написала она ему, и Гэндзи ответил:
«Летнее платье,
Крыльев цикады прозрачней,
Я сегодня надел,
И этот призрачный мир
Показался еще печальней…»
Даже в день великого празднества Камо в доме царило уныние. «А ведь сегодня все собираются на праздник, радуясь предстоящим утехам…» — подумал Гэндзи, воображая празднично-оживленные толпы людей, спешащих к святилищу.
— По-моему, и вам не мешает немного развлечься, — сказал он, обращаясь к дамам. — Вы могли бы разъехаться на время по домам и заодно поглядели бы на процессию… Госпожа Тюдзё дремала в восточных покоях, но, завидя Гэндзи, поднялась. Миниатюрная, миловидная, стояла она перед ним, прикрыв рукавом раскрасневшееся лицо. Густые, чуть растрепавшиеся волосы ниспадали до самого пола. На ней были алые с золотистым отливом хакама и желтое нижнее платье, поверх которого было наброшено несколько верхних — темно-серых и черных. Платья измялись, а мо и китайская накидка, соскользнув, волочились по полу. Смутившись, Тюдзё поспешила привести себя в порядок.
Рядом с ней лежала веточка мальвы, и, подняв ее, Гэндзи сказал:
— Что это за растение? Признаться, я успел забыть, как его называют…[117]
