робко ответила Тюдзё.
«Увы, она права…» — вздохнул Гэндзи:
— Мирские желанья
Давно не тревожат души моей,
Но сегодня готов
Искушенью поддаться я снова
И этот цветок сорвать...
Видимо, только госпожа Тюдзё и скрашивала его одиночество. В пору ливней Пятой луны Гэндзи коротал часы, погруженный в глубокую задумчивость, и жизнь казалась ему особенно тягостной. Однажды вечером на Двенадцатый или Тринадцатый день облака внезапно рассеялись, и на небо выплыла светлая луна. В тот прекрасный миг рядом с Гэндзи был Удайсё.
В лунном сиянии белели цветы померанцев, ветерок приносил их щемяще знакомый аромат, казалось, вот-вот раздастся крик кукушки, такой же, как «тысячу лет назад…» (357). Но еще миг — и небо снова затянулось тучами, хлынул страшный ливень. Внезапный порыв ветра задул висячие фонари, и стало совсем темно.
— «Печально-печально стучит в окно…»[118] — произнес Гэндзи всем известные старые стихи, и оттого ли, что они как нельзя лучше отвечали случаю, или по какой другой причине, но только Удайсё невольно пожалел, что приходится ему в «одиночестве слушать…» (358).
— Казалось бы, что особенного — жить одному? — сказал Гэндзи. — И все же тоскливо… Надеюсь, что, удалившись в горную обитель, я сумею к этому привыкнуть и сердце мое очистится.
— Принесите угощение для гостя, — обратился он к дамам. — Не стоит звать в такой час слуг…
Как больно было смотреть на Гэндзи, в тоске обращавшего взор к небесам! (331). «Вряд ли молитвы помогут ему очиститься, — думал Удайсё, — если память об ушедшей не изгладится из его сердца. Но сможет ли он забыть? Я, видевший ее лишь мельком, и то…»
— У меня такое чувство, будто все это случилось совсем недавно — вчера или сегодня, — сказал он, — а ведь скоро уже год, как госпожи нет с нами. Какие молебны вы предполагаете отслужить?
— Я предпочел бы обойтись без особой пышности. Прежде всего надобно поднести Будде мандалу земли Вечного блаженства, приготовленную самой госпожой. Кроме того, у нас имеется изрядное количество сутр, переписанных ее рукой. Свою последнюю волю она поведала некоему Содзу. Посоветовавшись с ним, мы можем сделать кое- какие дополнения к обряду.
— О, раз госпожа позаботилась обо всем уже при жизни, можно не беспокоиться за ее будущее. Как видно, ей не суждено было задерживаться в этом мире. Но жаль, что она никого не оставила вам в утешение…
— Другие прожили гораздо дольше, но и они… Такое, видно, у меня предопределение. Похоже, что умножать наш род предстоит вам.
Гэндзи старался избегать разговоров о прошлом, ибо совершенно пал духом и любое воспоминание причиняло ему нестерпимую боль. Однако, услыхав голос долгожданной кукушки, он не сумел превозмочь вол-нения: «Как только она догадалась?»… (102).
— Утрату свою
Я оплакивал этой ночью,
И внезапно в мой сад,
Быть может от ливня спасаясь,
Залетела кукушка с гор…—
сказал Гэндзи, обратив взор к небесам (331).
— Если ушедшую
Встретишь, скажи ей, кукушка:
В старом саду,
Столь ею любимом когда-то,
Померанцы уже расцвели…—
ответил Удайсё.
Дамы тоже немало песен сложили в тот вечер, но я их опускаю.
Удайсё остался в покоях Гэндзи на ночь. В последнее время он часто проводил ночи в доме отца, стараясь скрасить его одиночество своим присутствием. Покои ушедшей госпожи, к которым в прежние времена он и приближаться не смел, находились неподалеку, и томительные воспоминания рождались в его душе.
Однажды в жаркий летний день Гэндзи отыскал место попрохладнее и, устроившись там, любовался садом. Лотосы на пруду были в полном цвету, и, глядя на них, он невольно вспомнил: «Неужели так много слез…» (359). Не имея сил двинуться с места, он долго сидел, отдавшись глубокой задумчивости. Начинало темнеть, в траве звонко стрекотали сверчки. Глядя на освещенные последними солнечными лучами цветы гвоздики, Гэндзи вдруг подумал, что и в самом деле бессмысленно любоваться ими одному… (340).
Летние дни
Бесконечно унылы, и слезы
Не высыхают.
А в траве как будто нарочно
Тоскливо звенят сверчки…
В воздухе мерцали светлячки, и Гэндзи произнес:
— «К ночи в сумрачных залах — огни светлячков…»[119] Почему-то в те дни ему чаще всего вспоминались стихи именно такого содержания…
Ночь возвещая,
Светлячки огоньки зажигают.
Глядя на них,
Печалюсь. И ночью и днем
Душу снедает тоска…
Наступил Седьмой день Седьмой луны[120]. Увы, разве так встречали его в прежние годы? Звуки музыки и сегодня не нарушили унылой тишины, царящей в доме. Гэндзи просидел весь день в мрачной задумчивости, и никто не вышел полюбоваться на встречу звезд. Ночь была совсем еще темна, когда Гэндзи поднялся и, подойдя к боковой двери, распахнул ее: сад сверкал от обильной росы.
— Где-то там, в небесах,
Сегодня встречаются звезды
За грядой облаков,
А здесь, в саду расставаний,
Травы покрыла роса, —
сказал Гэндзи, выйдя наружу.
Как уныло стонет осенью ветер! Но вот настала новая луна, начали готовиться к поминальным службам, и Гэндзи немного отвлекся. «Почему до сих пор…» (361, 362, 363) — удивлялся он, а дни между тем текли унылой чередою.
В день поминовения обитатели дома на Шестой линии, как высшие, так и низшие, постились, ибо именно сегодня решено было поднести мандалу и прочие дары. Перед вечерними молитвами Тюдзё, как обычно, вошла в покои Гэндзи с водой для омовения рук. Взяв ее веер, он обнаружил на нем такую надпись:
«Беспредельна тоска,
Бесконечным потоком слезы
Льются из глаз.
Говорят, наступает сегодня
Конец. Но чему же?»
«По ушедшей тоскуя,
Я подхожу все ближе
К последнему сроку,
И только поток моих слез
По-прежнему неиссякаем…»—
приписал он рядом.
Скоро наступила Девятая луна. Увидев на Девятый день на хризантемах в саду клочки ваты[121], Гэндзи сказал:
— Росу с хризантем
Мы собирали когда-то
Вместе с тобой,
Но сегодня она окропила
Лишь мои рукава… (364).
На Десятую луну, как обычно, лили дожди, и Гэндзи печалился, глядя на невыразимо унылое вечернее небо.
— «В дни Безбожной луны…» (83) — сказал он как-то словно про себя.
С завистью провожал он взглядом пролетавших по небу гусей…
Кудесник-даос,
Небесные сферы пронзающий,
Отыщи для меня
Душу любимой. Ведь даже во сне
Я не вижу ее теперь…[122]
Шли дни и луны, а он все не мог утешиться.
Как-то раз, когда вся столица, охваченная радостным нетерпением, готовилась к празднику Нового урожая, Удайсё привез к Гэндзи двух своих сыновей, которые недавно начали прислуживать во Дворце. Мальчики были погодками, один миловиднее другого. Их сопровождали дядья То-тюдзё и Куродо-но сёсё, облаченные в великолепные, белые с синими узорами платья оми[123]. Глядя на их беззаботные лица, Гэндзи невольно вспомнил, как когда-то в эту же пору…[124]
Все спешат во Дворец
На праздник Обильного света,
Лишь мне в этот день
Придется грустить одному,
О ярком не ведая солнце.
Итак, терпеливо переждав еще один год, Гэндзи начал наконец готовиться к уходу от мира, и невыразимо печальны были эти приготовления. Предвидя близкую разлуку, он оделил памятными дарами своих домочадцев — каждого сообразно званию и рангу, и, хотя постарался обойтись без особой торжественности: «мол, расстаемся навсегда», близкие ему люди понимали, что он решился наконец удовлетворить давнишнее свое желание, и, чем меньше времени оставалось до конца года, тем больше они кручинились.
Потому ли, что было «жалко рвать» (365), или по какой другой причине, но только у Гэндзи сохранилось немало писем, причем многие из них не предназначались для чужих глаз. В те дни он случайно обнаружил их и велел уничтожить. Были здесь и письма, когда-то полученные им в Сума, а среди них — отдельно связанные — письма от госпожи Мурасаки. Когда-то он сам отобрал и связал их. Подумать только, как давно это было! И тем не менее тушь ничуть не поблекла, словно только что легла на бумагу. Так, эти строки могли остаться «памятью верной еще на тысячу лет…» (366). Но, увы, теперь все это не для него… Выбрав двух или трех самых преданных прислужниц, Гэндзи поручил им уничтожить письма в его присутствии.
Невозможно оставаться безучастным, глядя на знаки, начертанные человеком, давно покинувшим мир, даже если этот человек никак с тобою не связан. Свет померк в глазах у Гэндзи, слезы, падая, смешивались с тушью…[125] Стыдясь своего малодушия, он поспешно отодвинул письма в сторону и сказал:
