Что именно просил передать тюнагон, об этом могли спорить лишь люди, находившиеся неподалеку от него, я же не могла поймать ни полслова.
Слуга зашагал с таким деловым видом, что со всех сторон послышался смех. Он остановился возле одного экипажа и, как видно, начал говорить. Долго-долго он ждал ответа…
— Дама, наверно, послание в стихах сочиняет, — со смехом сказал тюнагон господину Санэката. — Будьте другом, помогите сложить «ответную песню».
В самом деле, когда же вернется слуга? Все присутствующие там сановники, даже самые старые, не сводили глаз с экипажа дамы… Право, даже толпа во дворе и то глазела.
Наверно, дама наконец дала ответ, потому что посланный сделал было несколько шагов вперед, но вдруг она снова поманила его веером.
«Почему она вдруг вернула его? — сказала я себе. — Может быть, хочет что-то переменить в стихотворении. А ведь столько времени сочиняла, лучше бы оставить, как есть. Поздно исправлять теперь».
Наконец она отпустила посланного. Не успел слуга вернуться, как его забросали нетерпеливыми вопросами: «Ну что? Ну что?»
Но тут тюнагон Ёситика позвал его. Посланный со значительным видом начал что-то докладывать…
— Короче, — оборвал слугу Самми-но тюдзё, — Только спутаешься, если будешь выбирать слова. До меня донесся ответ посланного:
— Да уж тут как ни ошибись, толк один. То-дайнагон [84]любопытствовал больше всех. Он так и вытянул шею:
— Ну, что же она сказала?
— Сказала: «Прямое дерево не согнешь — сломается», — ответил Самми-но тюдзё.
То-дайнагон так и залился смехом, за ним остальные, а ведь дама в экипаже могла услышать.
Тюнагон Ёситика стал расспрашивать посланного:
— Но что она сказала в первый раз? До того, как позвала тебя обратно? Что изменила она в своем ответе?
— Она долго молчала, — ответил слуга. — Долго не было слышно ни звука. «Так вы не изволите отвечать, говорю. Я пойду назад». И пошел было. Тут-то она меня и воротила.
— А чей это был экипаж? Узнал ли ты? — полюбопытствовал тюнагон. Вот что, сочиню-ка я стихотворение и снова пошлю тебя.
Тем временем проповедник занял свое место на возвышении. Наступила тишина. Все, приняв чинные позы, устремили глаза на него и не заметили, как экипаж дамы исчез, словно кто-то бесследно стер его с лица земли.
Занавеси в экипаже такие новые, будто лишь сегодня повешены. На даме двойная нижняя одежда густо-фиолетового цвета, платье из переливчатого пурпурно-лилового шелка и еще одно поверх всех — прозрачное, легкое, цвета багрянника. А сзади экипажа свешивается широко раскинутый шлейф с нарядным рисунком.
— Кто она такая? Ну, скажу я вам… Лучше бы промолчала, чем говорить глупости, — слышалось вокруг.
А я, противно общему мнению, сочла, что она отлично поступила.
Во время утренней службы поучение читал преподобный Сэйха̀н. [85]У него был столь благостный вид, что, казалось, все вокруг озарилось сиянием.
Я очень страдала от жары, и к тому же у меня были неотложные дела. «Послушаю немного, — думала я и вернусь домой». Но не тут-то было! Подъезжали все новые и новые экипажи, как набегают морские волны, и моя повозка застряла в глубине двора.
Я послала сообщить владельцам экипажей, загородившим мне путь, что непременно должна уехать, лишь только кончится утренняя служба. Наверно, они обрадовались: можно будет ближе подъехать к проповеднику. Слуги их сразу же начали осаживать экипажи с криками: «Давай, давай! Живо!» Поднялась шумная суматоха.
— Нет, это возмутительно! — заговорили кругом. Старые сановники принялись отпускать ядовитые насмешки на мой счет, но я осталась глуха. Сохраняя полное спокойствие и ни слова не отвечая, я невозмутимо продолжала свой путь.
Тюнагон Ёситика воскликнул с улыбкой:
— Ха-ха! «Удалились люди сии — и хорошо сделали!» [86]
Как он был прекрасен в эту минуту!
Я пропустила мимо ушей его слова — видно, от жары у меня в голове помутилось — и, уже выехав за ворота, послала слугу сказать ему: «Среди тех пяти тысяч показных благочестивцев и вам, верно, нашлось бы место…»
После чего возвратилась домой.
Во все продолжение «Восьми поучений», с первого и до последнего дня, во дворе стоял экипаж одной дамы, но незаметно было, чтоб кто-нибудь хоть раз подошел к нему.
Удивительное дело! Экипаж за все это время не сдвинулся с места, словно был нарисован на картине. Это было странно, необыкновенно, чудесно!
Я слышала, как люди спрашивали друг друга:
— Да кто она? Как бы узнать?
То-дайнагон насмешливо бросил:
— Нашли от чего прийти в восторг! Там, верно, прячется жуткая уродина…
Какое веселье царило тогда!
Но, увы, прошло лишь несколько дней, и в двадцатых числах того же месяца тюнагон Ёситика постригся в монахи. Какая печаль! Когда в свой срок облетают вишневые цветы, — что ж! — это вещь обычная в нашем мире.
А он был в прекраснейшей поре расцвета, «когда цветок лишь ожидает, что выпадет роса…».
36. В седьмом месяце года стоит невыносимая жара
В седьмом месяце года стоит невыносимая жара. Всюду подняты створки ситоми, но даже ночью трудно уснуть.
Проснешься посреди ночи, когда в небе ослепительно сияет луна, и смотришь на нее, не вставая с ложа, — до чего хороша!
Но прекрасна и безлунная ночь. А предрассветный месяц? К чему здесь лишняя похвала!
Как приятно, когда свежая цветная циновка постелена на гладко отполированных досках пола, возле самой веранды. Церемониальный занавес неразумно помещать в глубине покоя, его место — возле приоткрытых ситоми, не то на душе становится тревожно.
Возлюбленный, верно, уже удалился. Дама дремлет, с головой накрывшись светло-лиловой одеждой на темной подкладке. Верхний шелк уже, кажется, слегка поблек? Или это отливает глянцем густо окрашенная и не слишком мягкая парча? На даме нижнее платье из шелка цвета амбры или, может быть, палевого шелка-сырца, алые шаровары. Пояс еще не завязан, его концы свисают из-под платья.
Пряди разметанных волос льются по полу волнами… С первого взгляда можно понять, какие они длинные.
В предутреннем тумане мимо проходит мужчина, возвращаясь домой после любовной встречи. На нем шаровары из переливчатого пурпурно-лилового шелка, сверху наброшена «охотничья одежда», такая прозрачная, словно бы и нет ее. Под легким светлым платьем сквозят алые нижние одежды. Блестящие шелка смочены росой и обвисли в беспорядке. Волосы на висках растрепаны, и он глубже надвинул на лоб свою шапку цвета вороного крыла. Вид у него несколько подгулявший.
Возвращаясь от своей возлюбленной, он полон заботы. Надо написать ей письмо [87]как можно скорее, «пока не скатились капли росы с утреннего вьюнка», думает он, напевая по дороге: «На молодых ростках конопли…» [88]
Но вдруг он видит, что верхняя створка ситоми приподнята. Он чуть отодвигает край шторы и заглядывает внутрь.
«Должно быть, с этого ложа только что встал возлюбленный… И, может быть, как я, он сейчас по дороге домой любуется блеском утренней росы…»
Эта мысль кажется ему забавной.
У изголовья женщины, замечает он, брошен широко раскрытый веер, бумага отливает пурпуром, планки из дерева магнолии.
На полу возле занавеса рассыпаны в беспорядке сложенные в несколько раз листки бумаги [89]Митиноку, светло-голубые или розовые.
Дама замечает присутствие чужого, она выглядывает из-под наброшенной на голову одежды. Мужчина, улыбаясь, смотрит на нее. Он не из тех, кого надо избегать, но дама не хочет встречи с ним. Ей неприятно, что он видел ее на ночном ложе.
— В долгой дреме после разлуки? — восклицает он, перегнувшись до половины через нижнюю створку ситоми.
— В досаде на того, кто ушел раньше, чем выпала роса, — отвечает дама.
Может быть, и, не следовало писать о таких безделицах как о чем-то значительном, но разговор их, право, был очень мил.
Мужчина придвигает своим веером веер дамы и нагибается, чтобы его поднять, но дама пугается, как бы он не приблизился к ней. С сильно бьющимся сердцем она поспешно прячется в глубине покоя.
Мужчина поднимает веер и разглядывает его.
— От вас веет холодом, — бросает он с легким оттенком досады.
Но день наступил, слышен людской говор, и солнце уже взошло.
Только что он тревожился, успеет ли написать послание любимой, пока еще не рассеялся утренний туман, и вот уже совесть упрекает его за небрежение.
Но тот, кто покинул на рассвете ложе этой дамы, не столь забывчив. Слуга уже принес от него письмо, привязанное к ветви хаги. На цветах еще дрожат капли росы. Но посланный не решается отдать письмо, ведь дама не одна. Бумага цвета амбры пропитана ароматом и сладко благоухает.
