Песнь третья
У подножия горы Чистилища — Умершие под церковным отлучением
В то время как внезапная тревога
Гнала их россыпью к подножью скал,
Где правда нас испытывает строго,
Я верного вождя не покидал:
Куда б я устремился, одинокий?
Кто путь бы мне к вершине указал?
Я чувствовал его самоупреки.*
О совесть тех, кто праведен и благ,
Тебе и малый грех — укол жестокий!
Когда от спешки он избавил шаг,
Которая в движеньях неприглядна,
Мой ум, который все не мог никак
Расшириться, опять раскрылся жадно,
И я глаза возвел перед стеной,
От моря к небу взнесшейся громадно.
Свет солнца, багровевшего за мной,
Ломался впереди меня, покорный
Преграде тела, для него сплошной.
Я оглянулся с дрожью непритворной,
Боясь, что брошен, — у моих лишь ног
Перед собою видя землю черной.
И пестун мой: «Ты ль это думать мог? —
Сказал, ко мне всей грудью обращенный. —
Ведь я с тобой, и ты не одинок.
Теперь уж вечер там, где, погребенный,
Почиет прах, мою кидавший тень,
Неаполю Брундузием врученный.*
И если я не затмеваю день,
Дивись не больше, чем кругам небесным:
Луч, не затмясь, проходит сквозь их сень.
Но стуже, зною и скорбям телесным
Подвержены и наши существа
Могуществом, в путях своих безвестным.
Поистине безумные слова —
Что постижима разумом стихия
Единого в трех лицах естества!
О род людской, с тебя довольно guia;*
Будь все открыто для очей твоих,
То не должна бы и рождать Мария.
Ты* видел жажду тщетную таких,
Которые бы жажду утолили,
Навеки мукой ставшую для них.
Средь них Платон и Аристотель были
И многие». И взор потупил он
И смолк, и горечь губы затаили.
Уже пред нами вырос горный склон,
Стеной такой обрывистой и строгой,
Что самый ловкий был бы устрашен.
Какой бы дикой ни идти дорогой
От Лериче к Турбии,* худший путь
В сравненье был бы лестницей пологой.
«Как знать, не ниже ль круча где-нибудь, —
Сказал, остановившись, мой вожатый, —
Чтоб мог бескрылый на нее шагнуть?»
Пока он медлил, думою объятый,
Не отрывая взоров от земли,
А я оглядывал крутые скаты, —
Я увидал левей меня, вдали,
Чреду теней,* к нам подвигавших ноги,
И словно тщетно, — так все тихо шли.
«Взгляни, учитель, и рассей тревоги, —
Сказал я. — Вот, кто нам подаст совет,
Когда ты сам не ведаешь дороги».
Взглянув, он молвил радостно в ответ:
«Пойдем туда, они идут так вяло.
Мой милый сын, вот путеводный свет».
Толпа от нас настолько отстояла
И после нашей тысячи шагов,
Что бросить камень — только бы достало,
Как вдруг они, всем множеством рядов
Теснясь к скале, свой ход остановили,
Как тот, кто шел и стал, дивясь без слов.
«Почивший в правде, — молвил им Вергилий, —
Сонм избранных, и мир да примет вас,
Который, верю, все вы заслужили,
Скажите, есть ли тут тропа для нас,
Чтоб мы могли подняться кручей склона;
Для умудренных ценен каждый час».
Как выступают овцы из загона,
Одна, две, три, и головы, и взгляд
Склоняя робко до земного лона,
И все гурьбой за первою спешат,
А стоит стать ей, — смирно, ряд за рядом,
Стоят, не зная, почему стоят;
Так шедшие перед блаженным стадом
К нам приближались с думой на челе,
С достойным видом и смиренным взглядом.
Но видя, что пред ними на земле
Свет разорвался и что тень сплошная
Ложится вправо от меня к скале,
Ближайшие смутились, отступая;
И весь шагавший позади народ
Отхлынул тоже, почему — не зная.
«Не спрошенный, отвечу наперед,
Что это — человеческое тело;
Поэтому и свет к земле нейдет.
Не удивляйтесь, но поверьте смело:
Иная воля, свыше нисходя,
Ему осилить этот склон велела».
На эти речи моего вождя:
«Идите с нами», — было их ответом;
И показали, руку отводя.
«Кто б ни был ты, — сказал один при этом, —
Вглядись в меня, пока мы так идем!
Тебе знаком я по земным приметам?»
И я свой взгляд остановил на нем;
Он русый был, красивый, взором светел,
Но бровь была рассечена рубцом.
Я искренне неведеньем ответил.
«Смотри!» — сказал он, и смертельный след
Я против сердца у него заметил.
И он сказал с улыбкой: «Я Манфред,
Родимый внук Костанцы величавой;*
Вернувшись в мир, прошу, снеси привет
Моей прекрасной дочери, чьей славой
Сицилия горда и Арагон,*
И ей скажи не верить лжи лукавой.*
Когда я дважды насмерть был пронзен,
Себя я предал, с плачем сокрушенья,
Тому, которым и злодей прощен,
Мои ужасны были прегрешенья;
Но милость божья рада всех обнять,
Кто обратится к ней, ища спасенья.
Умей страницу эту прочитать*
Козенцский пастырь, Климентом избранный
На то, чтобы меня, как зверя, гнать, —
Мои останки были бы сохранны
У моста Беневенто, как в те дни,
Когда над ними холм воздвигся бранный.
Теперь в изгнанье брошены они
Под дождь и ветер, там, где Верде льется,*
Куда он снес их, погасив огни.*
Предвечная любовь не отвернется
И с тех, кто ими проклят, снимет гнет,
Пока хоть листик у надежды бьется.
И все ж, кто в распре с церковью умрет,
Хотя в грехах успел бы повиниться,
Тот у подножья этой кручи ждет,
Доколе тридцать раз не завершится
Срок отщепенства, если этот срок
Молитвами благих не сократится.
Ты видишь сам, как ты бы мне помог,
Моей Костанце возвестив, какая
Моя судьба, какой на мне зарок:
От тех, кто там, вспомога здесь большая».
Первый уступ Предчистилища — Нерадивые
Когда одну из наших сил душевных*
Боль или радость поглотит сполна,
То, отрешась от прочих чувств вседневных,
Душа лишь этой силе отдана;
И тем опровержимо заблужденье,*
Что в нас душа пылает не одна.
Поэтому, как только слух иль зренье
К чему-либо всю душу обратит,
Забудется и времени теченье;
За ним одна из наших сил следит,
А душу привлекла к себе другая;
И эта связана, а та парит.*
Дивясь Манфреду и ему внимая,
Я в этом убедился без труда,
Затем что солнце было выше края
На добрых пятьдесят долей,* когда
Все эти души, там, где было надо,
Вскричали дружно: «Вам теперь сюда».
Подчас крестьянин в изгороди сада
Пошире щель заложит шипняком,
Когда темнеют гроздья винограда,
Чем оказался ход, куда вдвоем
Мой вождь и я за ним проникли с воли,
Оставив тех идти своим путем.
К Сан-Лео всходят и нисходят к Ноли,
И пеший след к Бисмантове ведет;*
А эту кручу крылья побороли, —
Я разумею окрыленный взлет
Великой жажды, вслед вождю, который
Дарил мне свет и чаянье высот.
Путь шел в утесе, тяжкий и нескорый;
Мы подымались между сжатых скал,
Для ног и рук ища себе опоры.
Когда мы вышли, как на плоский вал,
На верхний край стремнины оголенной:
«Куда идти, учитель?» — я сказал.
И он: «Иди стезею неуклонной
Все в гору вслед за мной, покуда нам
Не встретится водитель умудренный».
К вершине было не взнестись очам,
А склон был много круче полуоси,
Секущей четверть круга пополам.
Устав, я начал, медля на откосе:
«О мой отец, постой и оглянись,
Ведь я один останусь на утесе!»
А он: «Мой сын, дотуда дотянись!»
И указал мне на уступ над нами,
Который кругом опоясал высь.
И я, подстегнутый его словами,
Напрягся, чтобы взлезть хоть как-нибудь,
Пока на кромку не ступил ногами.
И здесь мы оба сели отдохнуть,
Лицом к востоку; путник ослабелый
С отрадой смотрит на пройденный путь.
Я глянул вниз, на берег опустелый,
Затем на небо, и не верил глаз,
Что солнце слева посылает стрелы.
Поэт заметил, как меня потряс
Нежданный вид, что колесница света
Загородила Аквилон* от нас.
«Будь Диоскуры, — молвил он на это, —
В соседстве с зеркалом, светящим так,
Что все кругом в его лучи одето,
Ты видел бы, что рдяный Зодиак
Еще тесней вблизи Медведиц кружит,
Пока он держит свой старинный шаг.*
Причину же твой разум обнаружит,
Когда себе представит, что Сион*
Горе, где мы, противоточьем служит;
И там, и здесь — отдельный небосклон,
Но горизонт один; и та дорога,
Где несчастливый правил Фаэтон,*
Должна лежать вдоль звездного чертога
Здесь — с этой стороны, а там — с другой,
Когда ты в этом разберешься строго».
«Впервые, — я сказал, — учитель мой,
Я вижу с ясностью столь совершенной
Казавшееся мне покрытым тьмой, —
Что средний круг вращателя вселенной,*
Или экватор, как его зовут,
Между зимой и солнцем неизменный,
По сказанной причине виден тут
К полночи, а еврейскому народу
Был виден к югу. Но, когда не в труд,
Поведай, сколько нам осталось ходу;
Так высока скалистая стена,
Что выше зренья всходит к небосводу».
И он: «Гора так мудро сложена,
Что поначалу подыматься трудно;
Чем дальше вверх, тем мягче крутизна.
Поэтому, когда легко и чудно
Твои шаги начнут тебя нести,
Как по теченью нас уносит судно,
Тогда ты будешь у конца пути.
Там схлынут и усталость, и забота.
Вот все, о чем я властен речь вести».
Чуть он умолк, вблизи промолвил кто-то:
«Пока дойдешь, не раз, да и не два,
Почувствуешь, что и присесть охота».
Мы, обернувшись на его слова,
Увидели левей валун огромный,
Который не заметили сперва.
Мы подошли; за ним в тени укромной
Расположились люди;* вид их был,
Как у людей, объятых ленью томной.
Один сидел как бы совсем без сил:
Руками он обвил свои колени
И голову меж ними уронил.
И я сказал при виде этой тени:
«Мой милый господин, он так ленив,
Как могут быть родные братья лени».
Он обернулся и, глаза скосив,
Поверх бедра взглянул на нас устало;
Потом сказал: «Лезь, если так ретив!»
Тут я узнал его; хотя дышала
Еще с трудом взволнованная грудь,
Мне это подойти не помешало.
Тогда он поднял голову чуть-чуть,
Сказав: «Ты разобрал, как мир устроен,
Что солнце влево может повернуть?»
Поистине улыбки был достоин
Его ленивый вид и вялый слог.
Я начал так: «Белаква,* я спокоен
За твой удел; но что тебе за прок
Сидеть вот тут? Ты ждешь еще народа
Иль просто впал в обычный свой порок?»
И он мне: «Брат, что толку от похода?
Меня не пустит к мытарствам сейчас
Господня птица, что сидит у входа,
Пока вокруг меня не меньше раз,
Чем в жизни, эта твердь свой круг опишет,
Затем что поздний вздох мне душу спас;
И лишь сердца, где милость божья дышит,
Могли бы мне молитвами помочь.
В других — что пользы? Небо их не слышит».
А между тем мой спутник, идя прочь,
Звал сверху: «Где ты? Солнце уж высоко
И тронуло меридиан, а ночь
У берега ступила на Моррокко».*
