Песнь пятая
Второй уступ Предчистилища — Нерадивые, умершие насильственною смертью
Вослед вождю, послушливым скитальцем,
Я шел от этих теней все вперед,
Когда одна, указывая пальцем,
Вскричала: «Гляньте, слева луч нейдет
От нижнего, да и по всем приметам
Он словно как живой себя ведет!»
Я обратил глаза при слове этом
И увидал, как изумлен их взгляд
Мной, только мной и рассеченным светом.
«Ужель настолько, чтоб смотреть назад, —
Сказал мой вождь, — они твой дух волнуют?
Не все ль равно, что люди говорят?
Иди за мной, и пусть себе толкуют!
Как башня стой, которая вовек
Не дрогнет, сколько ветры ни бушуют!
Цель от себя отводит человек,
Сменяя мысли каждое мгновенье:
Дав ход одной, другую он пресек».
Что мог бы я промолвить в извиненье?
«Иду», — сказал я, краску чуя сам,
Дарующую иногда прощенье.
Меж тем повыше, идя накрест нам,
Толпа людей на склоне появилась
И пела «Miserere»* , по стихам.
Когда их зренье точно убедилось,
Что сила света сквозь меня не шла,
Их песнь глухим и долгим «О!» сменилась.
И тотчас двое, как бы два посла,
Сбежали к нам спросить: «Скажите, кто вы,
И участь вас какая привела?»
И мой учитель: «Мы сказать готовы,
Чтоб вы могли поведать остальным,
Что этот носит смертные покровы.
И если их смутила тень за ним,
То все объяснено таким ответом:
Почтенный ими, он поможет им».
Я не видал, чтоб в сумраке нагретом
Горящий пар* быстрей прорезал высь
Иль облака заката поздним летом,
Чем те наверх обратно поднялись;
И тут на нас помчалась вся их стая,
Как взвод несется, ускоряя рысь.
«Сюда их к нам валит толпа густая,
Чтобы тебя просить, — сказал поэт. —
Иди все дальше, на ходу внимая».
«Душа, идущая в блаженный свет
В том образе, в котором в жизнь вступала,
Умерь свой шаг! — они кричали вслед. —
Взгляни на нас: быть может, нас ты знала
И весть прихватишь для земной страны?
О, не спеши так! Выслушай сначала!
Мы были все в свой час умерщвлены
И грешники до смертного мгновенья,
Когда, лучом небес озарены,
Покаялись, простили оскорбленья
И смерть прияли в мире с божеством,
Здесь нас томящим жаждой лицезренья».
И я: «Из вас никто мне не знаком;
Чему, скажите, были бы вы рады,
И я, по мере сил моих, во всем
Готов служить вам, ради той отрады,
К которой я, по следу этих ног,
Из мира в мир иду сквозь все преграды».
Один сказал: «К чему такой зарок?
В тебе мы верим доброму желанью,
И лишь бы выполнить его ты мог!
Я, первый здесь взывая к состраданью,
Прошу тебя: когда придешь к стране,
Разъявшей землю Карла и Романью,
И будешь в Фано, вспомни обо мне,
Чтоб за меня воздели к небу взоры,
Дабы я мог очиститься вполне.
Я сам оттуда; но удар, который
Дал выход крови, где душа жила,
Я встретил там, где властны Антеноры*
И где вовеки я не чаял зла;
То сделал Эсте, чья враждебность шире
Пределов справедливости была.
Когда бы я бежать пустился к Мире* ,
В засаде под Орьяко очутясь,
Я до сих пор дышал бы в вашем мире,
Но я подался в камыши и грязь;
Там я упал; и видел, как в трясине
Кровь жил моих затоном разлилась».*
Затем другой: «О, да взойдешь к вершине,
Надежду утоленную познав,
И да не презришь и мою отныне!
Я был Бонконте, Монтефельтрский граф.
Забытый всеми, даже и Джованной* ,
Я здесь иду среди склоненных глав».
И я: «Что значил этот случай странный,
Что с Кампальдино ты исчез тогда
И где-то спишь в могиле безымянной?»*
«О! — молвил он. — Есть горная вода,
Аркьяно;* ею, вниз от Камальдоли,
Изрыта Казентинская гряда.
Туда, где имя ей не нужно боле,*
Я, ранен в горло, идя напрямик,
Пришел один, окровавляя поле.
Мой взор погас, и замер мой язык
На имени Марии; плоть земная
Осталась там, где я к земле поник.
Знай и поведай людям: ангел Рая
Унес меня, и ангел адских врат
Кричал: «Небесный! Жадность-то какая!
Ты вечное себе присвоить рад
И, пользуясь слезинкой, поживиться;
Но прочего меня уж не лишат!»*
Ты знаешь сам, как в воздухе клубится
Пар, снова истекающий водой,
Как только он, поднявшись, охладится.
Ум сочетая с волей вечно злой
И свой природный дар пуская в дело,
Бес двинул дым и ветер над землей.
Долину он, как только солнце село,
От Пратоманьо до большой гряды*
Покрыл туманом; небо почернело,
И воздух стал тяжелым от воды;
Пролился дождь, стремя по косогорам
Все то, в чем почве не было нужды,
Потоками свергаясь в беге скором
К большой реке,* переполняя дол
И все сметая бешеным напором.
Мой хладный труп на берегу нашел
Аркьяно буйный; как обломок некий,
Закинул в Арно; крест из рук расплел,
Который я сложил, смыкая веки:
И, мутною обвив меня волной,
Своей добычей* придавил навеки».
«Когда ты возвратишься в мир земной
И тягости забудешь путевые, —
Сказала третья тень вослед второй, —
То вспомни также обо мне, о Пии!
Я в Сьене жизнь, в Маремме смерть нашла,
Как знает тот, кому во дни былые
Я, обручаясь, руку отдала».*
Второй уступ Предчистилища (окончание)
Когда кончается игра в три кости,
То проигравший снова их берет
И мечет их один, в унылой злости;
Другого провожает весь народ;
Кто спереди зайдет, кто сзади тронет,
Кто сбоку за себя словцо ввернет.
А тот идет и только ухо клонит;
Подаст кому, — идти уже вольней,
И так он понемногу всех разгонит.
Таков был я в густой толпе теней,
Чье множество казалось превелико,
И, обещая, управлялся с ней.
Там аретинец был, чью жизнь так дико
Похитил Гин ди Такко;* рядом был
В погоне утонувший;* Федерико
Новелло,* руки протянув, молил;
И с ним пизанец, некогда явивший
В незлобивом Марцукко столько сил;*
Граф Орсо* был средь них; был дух, твердивший,
Что он враждой и завистью убит,
Его безвинно с телом разлучившей, —
Пьер де ла Бросс; брабантка пусть спешит,
Пока жива, с молитвами своими,
Не то похуже стадо ей грозит.*
Когда я, наконец, расстался с ними,
Просившими, чтобы просил другой,
Дабы скорей им сделаться святыми,
Я начал так: «Я помню, светоч мой,
Ты отрицал, в стихе, тобою спетом,*
Что суд небес смягчается мольбой;
А эти люди просят лишь об этом.
Иль их надежда тщетна, или мне
Твои слова не озарились светом?»
Он отвечал: «Они ясны вполне,
И этих душ надежда не напрасна,
Когда мы трезво поглядим извне.
Вершина правосудия согласна,
Чтоб огнь любви* мог уничтожить вмиг
Долг, ими здесь платимый повсечасно.
А там, где стих мой у меня возник,*
Молитва не служила искупленьем,
И звук ее небес бы не достиг.
Но не смущайся тягостным сомненьем:
Спроси у той, которая прольет
Свет между истиной и разуменьем.
Ты понял ли, не знаю: речь идет
О Беатриче. Там, на выси горной,
Она с улыбкой, радостная, ждет».
И я: «Идем же поступью проворной;
Уже и сам я меньше утомлен,
А видишь — склон оделся тенью черной».
«Сегодня мы пройдем, — ответил он, —
Как можно больше; много — не придется,
И этим ты напрасно обольщен.
Пока взойдешь, не раз еще вернется
Тот, кто сейчас уже горой закрыт,
Так что и луч вокруг тебя не рвется.
Но видишь — там какой-то дух сидит,
Совсем один, взирая к нам безгласно;
Он скажет нам, где краткий путь лежит».
Мы шли к нему. Как гордо и бесстрастно
Ты ждал, ломбардский дух,* и лишь едва
Водил очами, медленно и властно!
Он про себя таил свои слова,
Нас, на него идущих озирая
С осанкой отдыхающего льва.
Вождь подошел к нему узнать, какая
Удобнее дорога к вышине;
Но он, на эту речь не отвечая —
Спросил о нашей жизни и стране.
Чуть «Мантуя…» успел сказать Вергилий,
Как дух, в своей замкнутый глубине,
Встал, и уста его проговорили:
«О мантуанец, я же твой земляк,
Сорделло!» И они объятья слили.
Италия, раба, скорбей очаг,
В великой буре судно без кормила,
Не госпожа народов, а кабак!
Здесь доблестной душе довольно было
Лишь звук услышать милой стороны,
Чтобы она сородича почтила;
А у тебя не могут без войны
Твои живые, и они грызутся,
Одной стеной и рвом окружены.
Тебе, несчастной, стоит оглянуться
На берега твои и города:
Где мирные обители найдутся?
К чему тебе подправил повода
Юстиниан, когда седло пустует?
Безуздой, меньше было бы стыда.*
О вы, кому молиться долженствует,
Так чтобы Кесарь не слезал с седла,
Как вам господне слово указует, —
Вы видите, как эта лошадь зла,
Уже не укрощаемая шпорой
С тех пор, как вы взялись за удила?*
И ты, Альберт немецкий,* ты, который
Был должен утвердиться в стременах,
А дал ей одичать, — да грянут скорой
И правой карой звезды в небесах
На кровь твою, как ни на чью доселе,
Чтоб твой преемник ведал вечный страх!
Затем что ты и твой отец терпели,
Чтобы пустынней стал имперский сад,*
А сами, сидя дома, богатели.
Приди, беспечный, кинуть только взгляд:
Мональди, Филиппески, Каппеллетти,
Монтекки, — те в слезах, а те дрожат!
Приди, взгляни на знать свою, на эти
Насилия, которые мы зрим,
На Сантафьор* во мраке лихолетий!
Приди, взгляни, как сетует твой Рим,
Вдова, в слезах зовущая супруга:
«Я Кесарем покинута моим!»
Приди, взгляни, как любят все друг друга!
И, если нас тебе не жаль, приди
Хоть устыдиться нашего недуга!
И, если смею, о верховный Дий,*
За род людской казненный казнью крестной,
Свой правый взор от нас не отводи!
Или, быть может, в глубине чудесной
Твоих судеб ты нам готовишь клад
Великой радости, для нас безвестной?
Ведь города Италии кишат
Тиранами, и в образе клеврета*
Любой мужик пролезть в Марцеллы* рад.
Флоренция моя, тебя все это
Касаться не должно, ты — вдалеке,
В твоем народе каждый — муж совета!
У многих правда — в сердце, в тайнике,
Но необдуманно стрельнуть — боятся;
А у твоих она на языке
Иные общим делом тяготятся;
А твой народ, участливый к нему,
Кричит незваный: «Я согласен взяться!»
Ликуй же ныне, ибо есть чему:
Ты мирна, ты разумна, ты богата!
А что я прав, то видно по всему.
И Спарта, и Афины, где когда-то
Гражданской правды занялась заря,
Перед тобою — малые ребята:
Тончайшие уставы мастеря,
Ты в октябре примеришь их, бывало,
И сносишь к середине ноября.
За краткий срок ты сколько раз меняла
Законы, деньги, весь уклад и чин
И собственное тело обновляла!
Опомнившись хотя б на миг один,
Поймешь сама, что ты — как та больная,
Которая не спит среди перин,
Ворочаясь и отдыха не зная.
