С огромным удовольствием услыхал Джайнс это неожиданное известие. Получив от брата, достаточно сведений о личности и наружности миссис Марней и узнав, что он рассчитывает на следующий день получить кое-что от меня, Джайнс с раннего утра занял наблюдательный пост на улице, чтобы не потерпеть неудачи по собственной небрежности. Он прождал несколько часов, но не зря. Миссис Марней явилась. Он видел, как она вошла в дом и через двадцать минут вышла оттуда. Он пошел за ней по улицам и наконец увидал, как она вошла в один частный дом. Джайнс поздравил себя с достижением конца своих трудов.
Но миссис Марней зашла не в тот дом, где она жила. По какой-то чудесной случайности она заметила, что Джайнс следит за ней. Возвращаясь домой, она увидала женщину, упавшую в обморок. Побуждаемая присущим ей чувством сострадания, она подошла к женщине, чтобы оказать ей помощь. Вокруг тотчас же собралась толпа. Миссис Марней, сделав все, что было в ее силах, хотела продолжать свой путь. Обратив внимание на окружившую ее толпу, она подумала о ворах, ощупала свои карманы и в то же время оглядела собравшийся народ. Она так спешила выйти из толпы, что Джайнс, чтобы не потерять ее из виду, вынужден был подойти ближе и в это мгновение оказался прямо против нее. Наружность у него была необыкновенная: дурной образ жизни отметил все черты его лица выражением злобного лукавства и безудержной наглости. И миссис Марней, не будучи ни философом, ни физиономистом, тем не менее была поражена.
Эта добрая женщина, подобно многим столь же почтенным особам, имела странное обыкновение возвращаться домой не прямым путем, по главным улицам, а узкими переулками и переходами, образующими неожиданные повороты. В одном из таких мест ей вдруг опять попалась на глаза фигура ее соглядатая. Это обстоятельство, в соединении с его наружностью, вызвало у нее подозрения. Неужели он на самом деле следит за ней? Было около полудня, и ей нечего было бояться за себя. Но не имеет ли это какого-нибудь отношения ко мне? Миссис Марней вспомнила о моей тайне и о предосторожностях, которые я соблюдал. Она нисколько не сомневалась, что у меня были основания так поступать, и сама была всегда настороже во всем, что касалось меня. Но было ли этого достаточно? Она подумала, что будет навеки несчастна, если из-за нее меня постигнет беда, и поэтому решила ради предосторожности на всякий случай зайти к своим друзьям и запиской предупредить меня о том, что случилось. Объяснив своей приятельнице в чем дело, она сейчас же ушла к какой-то особе, жившей в противоположном направлении, а ей поручила ровно через пять минут после своего ухода идти ко мне. Этой мерой она отклонила от меня непосредственную опасность.
Между тем доставленное мне известие отнюдь не разъясняло, насколько эта опасность велика. Сколько я над ним ни раздумывал, само по себе обстоятельство это могло оказаться совершенно невинным, и страх проистекал, может быть, только от чрезмерной осторожности и доброты этой сострадательной и превосходной женщины. Но мое положение было так опасно, что выбора у меня не было. Было ли тут что-нибудь угрожающее или нет, – я был принужден по первому предупреждению покинуть свое жилище, взяв с собой только то, что мог нести в руках, не видеть больше своей великодушной благодетельницы, расстаться со своим несложным обзаведением и запасами и опять создавать в каком-нибудь отдаленном убежище новые планы выхода из положения и, если только на это можно было хоть сколько-нибудь рассчитывать, – новую дружбу.
Я вышел на улицу с тяжелым сердцем, но без колебаний. Был яркий день. Я говорил себе: предполагается, что кто-то бродит сейчас по улицам, разыскивая меня. Нельзя полагаться на счастье и рассчитывать, что преследователи пойдут в одном направлении, а я – в другом. Я прошел с полдюжины улиц и после этого зашел в подозрительного вида харчевню для людей с малым достатком. Там я кое-чем подкрепился, провел несколько часов в деятельном, хоть и печальном размышлении и наконец потребовал постель. Но как только стемнело, я вышел (так было нужно), чтобы приобрести вещи, необходимые для нового переодевания. Приладив все за ночь как можно лучше, я покинул это убежище с теми же предосторожностями, которые употреблял в прежних случаях.
Я поселился на новом месте. Особое состояние духа, бывшее, очевидно, следствием постоянного созерцания картин гибели, привело к тому, что я склонен был считать испуг миссис Марней обоснованным. Но я не мог решить, откуда надвинулась на меня опасность. Поэтому мне оставалось только одно, малоудовлетворительное средство – удвоить осторожность во всех действиях.
Между тем надо мной по-прежнему тяготели связанные между собой заботы о безопасности и о средствах к существованию. В моем распоряжении был небольшой остаток от плодов моего прежнего труда. Но он был очень мал, потому что мой работодатель задолжал мне, а я не считал возможным каким бы то ни было способом обращаться к нему за деньгами. Душевные тревоги вопреки моим усилиям подрывали мое здоровье. Я ни минуты не чувствовал себя в безопасности. Я стал худ как тень и вздрагивал при каждом неожиданном звуке. Иной раз я испытывал соблазн отдаться в руки правосудия, – будь что будет; но в такие минуты душа моя вдруг опять переполнялась возмущением и негодованием, и упорство мое оживало. Что касается средств к существованию, то я не знал лучшего способа добыть их, чем тот, к которому прибегал раньше, при помощи третьего лица – посредника при сбыте моих работ. Я мог бы найти человека, готового оказывать мне эту услугу, но где мне было найти добрую душу, подобную миссис Марней? Личность, на которой я остановился, был некий мистер Сперрел – человек, бравший работу у часовщиков и занимавший помещение во втором этаже нашего дома. Я два или три раза нерешительно всматривался в него при встречах на лестнице, прежде чем решился заговорить с ним. Он это заметил и в конце концов любезно пригласил меня зайти к нему.
Когда мы уселись, он выразил соболезнование по поводу моего, по-видимому, плохого здоровья и одинокого образа жизни и пожелал узнать, не может ли он быть мне чем-нибудь полезен. С первой же минуты, как он увидел меня, он почувствовал ко мне расположение. В теперешнем своем обличье я выглядел уродом и калекой. Но оказалось, что мистер Сперрел за шесть месяцев перед тем потерял своего единственного сына, с которым мы были схожи «как две капли воды». Если б я совлек с себя поддельное безобразие, я, наверное, потерял бы все права на его любовь. Теперь он уже старик, объяснил он, стоящий одной ногой в могиле, и сын был его единственным утешением. Бедный мальчик всегда болел, но он ухаживал за ним. И чем больше тот требовал ухода, пока был жив, тем больше ему недостает его теперь, когда он умер. У него во всем свете нет ни одного друга – никого, кто бы его любил. Если бы я пожелал, я мог бы заменить ему этого сына, и он стал бы относиться ко мне с таким же вниманием и добротой.
Я сказал ему, до какой степени я тронут этим ласковым предложением, но заметил, что меня огорчило бы, если б я ему был чем-нибудь в тягость. Мне нравится уединенная и замкнутая жизнь, но главное мое затруднение – согласовать это с каким-нибудь способом добывания необходимых средств к существованию. Если бы он счел возможным помочь мне в этом затруднении, это было бы величайшим благодеянием, которое он мог бы мне оказать, Я добавил, что у меня всегда было желание заниматься механикой и я уверен, что могу быстро овладеть любым мастерством, которым займусь серьезно. Меня не приучали ни к какому ремеслу, но если он будет так добр ко мне, что обучит меня, я буду работать с ним, сколько, он пожелает, только за стол. Я знаю, что прошу у него необычайного снисхождения, но, с одной стороны, меня побуждает к этому крайняя необходимость, а с другой – ободряет убедительность его дружеских признаний.
Старик слегка прослезился по поводу очевидной бедственности моего положения и охотно согласился на все, о чем я просил. Мы быстро договорились, и я приступил к исполнению своих обязанностей. У моего нового друга был странный характер. Любовь к деньгам и сострадательная услужливость поведения были его отличительными особенностями. Он жил очень бедно, отказывая себе во всем. Я почти сразу получил право на известное вознаграждение за свои труды; он это открыто признал и в соответствии с этим настоял, чтобы я получал плату. Однако он не выплачивал мне заработанное полностью, как это при подобных обстоятельствах сделали бы другие, а заявил, что удерживает двадцать пять процентов в виде справедливой платы за обучение и комиссионных за сбыт моих изделий. Между тем он часто проливал слезы над моей судьбой, тревожился во время наших неизбежных разлук и выказывал постоянные признаки привязанности и нежности. Я убедился, что в работах по механике он ловок и изобретателен, и его наставления доставляли мне немалое удовольствие. Мои собственные познания были разнообразны, и он часто выражал свое восхищение и радость, наблюдая за проявлениями моих способностей как в веселье, так и в труде.
