— Впредь мне уже нечего печалиться: я завладел самой драгоценной вещью, какая здесь хранилась. Но мы забыли, что день понемногу приближается: боюсь, как бы меня не застали с поличным, если я тотчас же не удалюсь. Ах, господи, удастся ли мне перелезть через стену? Право, не знаю.
«Честное слово, твоя правда, — говорил про себя сьер дю Бюисон, — ты действительно завладел лучшей пещью в моем доме, раз взял то, что я запер в своей скрыне; но не думай, тебе не удастся это унести: ты сейчас нарвешься у меня на помеху».
Предприняв тогда отважное решение, он взял шпагу и направился к горнице, где попытался высадить дверь ударом ноги. Франсион, проспавший всю ночь, как убитый, и не слыхавший скрипа постели, вскочил при этом шуме и вышел, чтоб осведомиться о причине. Узнав по голосу дю Бюисона, он спросил, что его так рассердило.
— Помилуйте, — отвечал тот, — есть от чего выйти из себя. Там внутри находится кто-то из ваших служи-клей и взламывает мой сундук.
— Не думаю, — возразил Франсион, — я не держу людей, которых не считаю честными. Впрочем, посмотрим; быть может, вы правы; тогда я сам произведу экзекуцию и такую, от которой им не поздоровится.
Пока Франсион говорил эти слова, хозяин кликнул лакея, и тот принес свечу, а дочь, спрятавшая тем временем своего ласкателя под постелью, накинула юбку и отперла дверь, протирая глаза, словно только что проснулась. Отец удивляется, почему она оказалась там, и спрашивает, не слыхала ли она шума в своей горнице. Дочь отрицает; тем не менее он ищет повсюду и наконец заглядывает под постель, где видит ее соратника и узнает в нем своего соседа. Он скорее Подумал бы, что тот собирался похитить пожитки, находившиеся в скрыне, нежели честь его дочери, если бы молодой человек не открыл своих намерений, сочтя это необходимым.
— Государь мой, — сказал он, — умоляю вас простить мне прегрешение, на которое толкнула меня любовь; вы знаете, что я принадлежу не к такому уж презренному роду, чтоб вам нельзя было взять меня в зятья; сударыня дочь ваша мною не брезгует; прошу и вас оказать мне ту же честь и почтить меня своим благоволением.
Дю Бюисон не стал дожидаться конца этой речи; он был в таком бешенстве, что если бы не Франсион, удержавший его за руку, то проткнул бы юношу насквозь своею шпагой.
— Как, — воскликнул он, — вы осмелились забраться сюда, чтоб обесчестить мой дом? Но, будьте спокойны, я заставлю вас в этом раскаяться. Ах, сударь, — обратился он к Франсиону, — не удерживайте меня, если хотите доказать свою дружбу. Дайте мне отомстить негодяю, который должен умереть не иначе, как от моей руки. Я убью также это проклятое отродье, порожденное мною к великой моей досаде.
— Любезный брат, — возразил Франсион, — пока я здесь, вы не причините им никакого зла: я хочу быть ходатаем в их справедливом деле.
Выхватив с этими словами шпагу из рук более слабого дю Бюисона, он доказал ему, что единственное средство исправить зло — это его узаконить и что если он поступит иначе, то сам навлечет на свой дом позор, коего так опасается.
Дю Бюисон, вняв несколько его доводам, умерил первые порывы своего гнева и уселся на стул рядом с Франсионом, который дружески взял его за руки и промолвил следующее:
— Любезный мой брат, я так вас люблю, что везде и повсюду буду искать случая это проявить. Лучшим доказательством является то, что я не собираюсь льстить вам ни в какой мере, хотя при испорченности нашего века люди весьма склонны прислушиваться к лести. А посему я буду говорить вам о ваших недостатках не для того, чтоб попрекнуть вас ими из недружелюбия и увеличить вашу досаду, а для того, чтобы сделать вас отныне приятным для всех тех, кто к вам не благоволит. Не стану лгать, вы — большой скупердяй, а скупой человек ненавистен всем, так как прячет в потайном месте добро, до которого всякому есть дело и на которое все зарятся. Он не дает ему никакого применения. От него невозможно заработать, так как он ничего не покупает и нанимает работников лишь тогда, когда уже не может без них обойтись. Он не вознаграждает тех, кто служит ему верой и правдой. Друзья никогда не встречают гостеприимства в его доме. Он угощает весьма скудно, показывая тем, что не желает их больше у себя видеть. Не скрою от вас, вы обладаете всеми этими пороками. Отнеситесь к ним со всей строгостью, какая подобает человеку, судящему самого себя: вы признаете, что я обвиняю вас не напрасно. А теперь подумайте о том, что вы самым досадным образом лишаете себя величайшего удовольствия на свете, а именно — возможности обзавестись множеством друзей. Разве вы не причиняете себе ужасного вреда? Ведь вы зачастую умираете от голода, сидя на своих богатствах, и не решаетесь купить вещь, в коей испытываете крайнюю нужду. Но хуже всего то, что вы побуждаете к неповиновению тех, кто обязан вам уважением и чья воля должна всецело зависеть от вашей. Вы даже принуждаете к этому собственных своих детей: у вас есть сын н таком возрасте, когда ему пора вращаться в свете, а вы, дозвольте вам сказать, лишаете его того, что полагалось бы этому молодому кавалеру по вашим достаткам. Ваша дочь столь же способна внушать любовь, как и ее чувствовать, а между тем вы и не заикаетесь о том, чтоб пристроить эту миловидную девушку, так что она должна была сама о себе позаботиться.
— Не знаю, кто вам это сказал, — прервал его сьер дю Бюисон, — но я всегда хотел выдать ее замуж за сына одного богатого купца, мне хорошо известного.
— Вот она, ваша болезнь! — продолжал Франсион. — вы гонитесь только за богатствами и не спрашиваете, приятен ли ей тот, кого вы для нее избрали; но не будем говорить об этом: она нашла свою судьбу. Главным же образом умоляю вас бросить свои скопидомские привычки, ради чего я сюда и приехал. По моим вчерашним словам вы решили, что я намерен остаться здесь долго и ввести вас в огромные расходы, но на самом деле я собирался отправиться в путь сегодня утром, и все мои речи клонили лишь к тому, чтоб узнать, так ли велика ваша жадность, как мне ее описывали. Затем Франсион доказал ему еще откровеннее гнусность скупости, так что тот проникся к ней отвращением и решил ее бросить, заменив этот порок противоположной добродетелью, от коей сулили ему все блага мира, особливо же почет и уважение со стороны многих лиц, им обласканных, а также признание за ним отныне подлинного благородства. Дю Бюисон обещал также выдать дочь за того, кого она выбрала себе в поклонники, так что с наступлением дня Франсион расстался с ним в добром согласии и, покинув его дом, отправился туда, куда столь страстно стремился.
Он делал все от него зависевшее, дабы его путешествие приносило пользу одновременно в нескольких отношениях, и, как мы видели до сего момента, походил на странствующих рыцарей, описанных в стольких историях и переезжавших из страны в страну, чтоб наказывать обидчиков, водворять везде справедливость и исправлять пороки. Правда, его подвиги были менее кровавыми, но зато более достойными. Тем не менее жизнь его в дальнейшем не была свободна от заблуждения, и самые заядлые реформаты, пожалуй, скажут, что она не всегда годилась для отвлечения других от порока; но кто умеет жить лучше, — пусть живет. Наша повесть нисколько тому не препятствует. Надо познать и добро и зло, чтоб прилепиться к одному и отвергнуть другое. Перед нами пройдут здесь приключения, которые лучшие души не осудят и почтут сущими любовными безделками, да к тому же и ничего не значащими.
Время приближалось к полудню, когда Франсион, поравнявшись с прекрасной рощицей, в глубине коей протекал источник, вздумал отдохнуть в тени деревьев. Он отослал всех своих людей в соседнюю деревню, дабы позаботились они там о приготовлении обеда, и удержал при себе только своего камердинера, который несколько от него удалился, в то время как сам он, растянувшись на траве, извлек из кармана портрет Наис. Передают, будто, дав тогда волю своему поэтическому воображению, он изрек следующую жалобу, весьма сходную с теми, которые мы находим в романах:
— Ах, любезный портрет, сколько чудес заключено в вас на таком малом пространстве! Как возможно, что сочетание столь немногих красок создает такое множество чар? Увы, вы только картинка, а между тем порождаете во мне вполне подлинную страсть! Сколько ни трогай вас и ни целуй, не ощутишь ничего, кроме дерева, но когда любуешься вами, то испытываешь неописуемые восторги: что же станется со мной в тот день, когда я буду держать в своих объятиях ту, чью красу вы отображаете? Чрезмерность страсти будет так велика, что я по меньшей мере лишусь жизни, если при виде портрета лишился свободы. Прекрасная моя Наис, я хотел бы, чтоб уже наступила минута, когда я буду умирать у ваших ног.
В той же рощице оказался некий дворянин из тамошних мест, который, находясь позади Франсиона, слышал его жалобы. Желая познакомиться с нашим кавалером, он приблизился к месту, где тот лежал, и спросил его, что за портрет у него в руках, к коему обращается он со столь жалостливыми речами.
