«Как глупо было с моей стороны любить до сих пор какой-то рисунок, — размышляла она про себя. — Ведь могло случиться, что тот, кого я обожала заочно, обладал гораздо меньшими совершенствами, чем ему приписывали. Теперь я уже не обманусь, ибо вижу беспрепятственно перед своими глазами предмет, достойный восхищения. Это — вельможа высшего полета, с прекрасной наружностью и выдающимся умом, влюбленный в меня, по-видимому, с чрезмерной страстью, так что я покорю его без тех усилий, которые бы мне пришлось затратить на Флориандра».
Пока Наис тешилась этими размышлениями, Франсион предавался другим, направленным исключительно на то, чтоб любить ее вечно, как самую совершенную даму, какую он когда-либо встречал. На другой день ему случилось отправиться с ней на прогулку, и он вел ее под руку, тогда как Валерий сопровождал некую французскую девицу, оказавшуюся в их обществе.
Франсион решил воспользоваться своим знакомством с Дорини и рассказал Наис про то, как этот итальянец подарил ему ее портрет после смерти Флориандра, считая, что не было такого лица, коему он мог бы отдать его с большим правом, чем ему, как человеку, способному любить ее сильнее всех прочих людей на свете; затем, построив свою речь по правилам высшего придворного вежества, он спросил, не соблаговолит ли она в конечном счете сделать ему более ценный подарок, а именно — почтить его своим благоволением.
— Государь мой, — отвечала она с притворным простодушием, — по-видимому, вы обладаете таким дурным характером, что вас трудно удовольствовать. Поскольку вам мало такого подарка, как мой портрет, то боюсь, как бы вы не потребовали еще и оригинала; не будьте так жадны, если хотите жить в спокойствии.
— Я еще не покушаюсь завладеть вами, — возразил Франсион, — мне хотелось бы только удостоиться от вас признания, что вы завладели мной.
Затем по просьбе Наис он показал ей портрет, который вынул из кармана.
— Это тот самый, который я дала Дорини, — сказала она, — он ничуть не изменился, разве только как будто слегка поблек и выцвел.
— Не удивляйтесь этому, — промолвил Франсион, — слезы, которые я пролил над ним в разгар своих терзаний, заставили сильно потускнеть его яркие краски.
— Бьюсь о заклад, — заметила Наис, — что вы целуете его денно и нощно.
— Вы не ошиблись, — отвечал Франсион. -
— Но это мне весьма неприятно, — возразила Наис.
— Почему? — расхохотался Франсион. — Вы предпочли бы, чтоб я по-настоящему целовал ваше лицо?
— Я не хочу, чтоб меня целовали ни так, ни этак, — отвечала она, — ибо, во-первых, если б увидали, как вы на самом деле целуете мое лицо, то разгласили бы повсюду, что я наедине позволяю вам гораздо больше; а если б заметили, как вы в одиночестве прикладываетесь к моему портрету, то сказали бы, что, будучи со мной, вы целуете меня прямо в губы, после чего перешли бы к другим, более опасным заключениям.
— Но что может случиться дурного, если я поцелую этот портрет без свидетелей?
— Полагаю, что ничего, — сказала Наис.
— Отсюда вытекает, — продолжал Франсион, — что если я и вас поцелую в губы без свидетелей, то это не грозит никакими опасностями. Не пойду дальше и не стану говорить о других, более важных делах, которые я мог бы с вами предпринять. Предоставляю вам сулить, сопряжены ли они с какими-либо неприятностями, если мы тем не менее осуществим их в тайности.
— Оставим этот разговор, — сказала Наис, — ваши доводы для меня слишком хитроумны.
Они еще побеседовали некоторое время на подобные темы, после чего увидали большую кавалькаду, во главе которой Наис узнала некоего Эргаста, венецианского синьора, который за ней ухаживал. Он прослышал об ее отъезде из Италии и, опасаясь, как бы его соперник Валерий не отбил у него предмета, ценимого им превыше всего на свете, и не женился бы на этой даме в чужих краях, пустился в путь со всей возможной поспешностью, дабы захватить добычу. Наис оказала ему лучший прием, нежели можно было ожидать, судя по отвращению, которое к нему испытывала. Но она обладала столь учтивым и сдержанным нравом, что посовестилась дурно отнестись к человеку, так старавшемуся ради нее.
В деревне было очень мало хороших помещений, так что приезда Наис, Франсиона и Валерия с их свитами было вполне достаточно, чтоб все занять. Эргаст не смог найти такого поместительного жилья, какое было ему необходимо; он поселился в местечке, отстоявшем оттуда на милю. Оба любовника, не отходившие от Наис, были весьма рады удалению соперника, наиболее докучливого и настойчивого из всех остальных в своих преследованиях, ибо, не уступая по богатству своей даме, он рассчитывал благодаря этому удостоиться предпочтения и стать ее супругом.
Франсион, желая рассеять досаду, которую навевали на него мысли о немалых препятствиях, угрожавших его любви, отправился к источнику, где распивали целебные воды. Ему представилось весьма любопытное зрелище, на время разогнавшее его дурное настроение. С одной стороны, он видел людей, глотавших каждые четверть часа по большой полной кружке; другие же только то и делали, что отливали. Были также дамы, которым время от времени приходилось облегчать мочевой пузырь. Среди всех этих лиц только очень немногие страдали тяжелой и заметной болезнью, большинство же поехало на воды из любопытства или по изнеженности; встречались даже женщины, которые отправлялись туда для того, чтобы найти случай орогатить своих мужей. Тем не менее Франсион сказал сам себе:
«Мы напрасно отнимаем место у стольких страждущих людей, которые не знают, куда им деваться, так как все лучшие заезжие дома заняты нами; надо освободить для них помещение: это будет вполне правильно. Зачем мы здесь торчим: Если заметят, что мы не пьем воду, то заподозрят нас в каких-нибудь смехотворных намерениях. Наис должна меня послушать и ехать обратно, раз уж ей нечего дожидаться Флориандра; а мы не преминем последовать за ней».
Произнеся про себя эту речь, Франсион отправился к Наис, дабы разведать о ее желаниях, и нашел ее вполне расположенной покинуть страну, в коей ее больше ничего не удерживало. По сему поводу спросила она его, куда он сам собирается направиться, на что Франсион отвечал!
— Столь же неразумно спрашивать, по какому пути я поеду, сколь неразумно осведомляться, в какую сторону повернется подсолнечник: известно, что он от природы всегда поворачивается к солнцу; а потому незачем сомневаться, что я последую за вашими прекрасными очами, солнцами моей души, в любое место, где они пожелают светить. Если вы отправитесь в Италию, то я отправлюсь за вами; если вы останетесь во Франции, то и я останусь.
Наис с удовольствием выслушала рассуждения сего славного кавалера, чье общество было ей много приятнее, нежели общество Эргаста и Валерия.
На другой день вздумала она пуститься в обратный путь, и все трое поклонников, будучи о том предупреждены, снарядили свою свиту и явились, чтоб ей сопутствовать, а потому ехала она в столь пышном окружении, что ее можно было принять за могущественную королеву. Не обошлось и без сильной ревности со стороны итальянцев к французу, ибо Наис благоволила к нему и весьма мало обращала внимание на остальных. Нередко разрешала она Франсиону пересесть в ее карету и забавлялась с ним беседами, каковые вращались вокруг разных предметов и позволяли ему узнать всю живость ее ума, защищенного от мрака невежества чтением хороших книг. Он испытывал величайшую радость, думая о том, что в столь прекрасной тюрьме ему незачем сетовать на потерю свободы. Тем временем соперники, негодуя на оказываемое ему благоволение, скакали то спереди, то сзади, а по большей части и весьма далеко от кареты своей дамы, дабы некоторым образом ответить презрением на презрение; тем не менее в деревнях, где случалось им проезжать, не придерживались они столь непреклонно своей холодности и селились возможно ближе к Наис. Франсион страстно желал сыграть с ними какую-нибудь штуку, дабы наказать их за то, что они осмелились избрать предметом своего поклонения его даму.
А посему поведал он о своем намерении одному из лакеев Наис, дружбу коего приобрел, и попросил его оказать ему помощь. Этот весьма услужливый человек обещал сделать все, что будет в его силах; затем, следуя указаниям Франсиона, он отправился к Валерию и сказал ему, что Наис побеждена его стараниями ей услужить и только спит и видит, как бы ей поудобнее с ним побеседовать, но что не может сего учинить, так как ей мешают в том двое других назойливых поклонников, а особливо француз, коего надлежит опасаться, пока он находится на землях своей родины, где у него есть друзья и влияние, но что тем не менее она решила уделить Валерию несколько часов, для чего он должен прийти к ней тайком под вечер, перерядившись в такое платье, какое носят ее гайдуки. Рассказав все это Валерию, он отправился с теми же речами к Эргасту; таким образом, оба они оделись согласно его указаниям, полагая, что это крайне необходимо для того, чтобы их не узнали. Валерий первый подошел к дому Наис, а пока он стучался, прибыл Эргаст, каковой, приняв его за лакея, спросил, легла ли уже его госпожа. Тот отвечал довольно надменно, что ему ничего об этом не известно. Эргаст не стерпел такого обращения и наградил его несколькими ругательствами, от коих Валерий так рассвирепел, что они вступили в кулачный бой. Тем временем слуги подошли к дверям со свечами, при свете каковых оба соперника узнали друг друга, что повергло их в неописуемое изумление, после чего, весьма пристыженные, они разошлись по домам разными дорогами. Встретившись на следующий день, они полюбопытствовали узнать, почему и тот и другой перерядились, тем более что им невозможно было скрывать далее свою отчаянную страсть к Наис и старания добиться ее благосклонности; они поведали друг другу все сказанное лакеем и поняли, что над ними хотели посмеяться; тогда они послали за тем, кто передал им поручение, и попросили его объяснить, почему он рассказал обоим одно и то же. Не будучи в состоянии вытянуть из него ничего, кроме маловразумительных ответов, они обещали ему преогромную награду, и он, подстрекаемый вдобавок сочувствием к своим единоплеменникам, признался, что поступил так по наущению Франсиона. При этой вести они решили отомстить и показать нашему французу образчик своей хитрости при первой же оказии, какая представится. Оба кавалера подружились, дабы успешнее вредить общему врагу, и положили между собой не думать о своей любви, пока не отделаются от его особы.
