Джон Мильтон - Потерянный рай. Стихотворения. Самсон-борец

Улетаю за моря
В край счастливый, где вовеки
День не опускает веки,
В небе голубом горя;
Где в садах благоуханных
Золотом плодов румяных
Дерево трех Гесперид
Взор чарует и слепит;
Где под сенью рощ узоры
Ключ с водой живою вьет;
Водят Грации и Оры
Свой веселый хоровод;
Лето никогда зимою
Не сменяется, как тут;
Ветры с запада несут
Запах нарда и бензоя;
Эдисейскою росой
Рассыпает над землей
Свой воздушный мост Ирида,
Устелив простор лугов
Красочным ковром цветов,
Ярким, как ее хламида;
И когда лежит на нем
Адонис, забывшись сном,
И от крови дерн багрится,
Ассирийская царица
Возле друга бдит в слезах;[693]
Между тем как в небесах
Несется Купидон с Психеей сонной,[694]
Скитаньями и рабством истомленной?
Успел, пока в отлучке мать,
Он у богов исхлопотать
Торжественное заверенье,
Что Молодость и Наслажденье,
Двух дивных близнецов, должна
Ему родить его жена.

Долг исполнил я достойно
И могу теперь спокойно
Скрыться за чертой, где высь
И земля в одно слились,
А потом к луне двурогой
Взмыть знакомою дорогой.
Смертный, добродетель чти,
Коль решил за мной идти:
Может лишь она, святая,
Вознести нас к сферам рая
Иль на помощь тем, кто слаб,
Небеса призвать хотя б.

О, латник или капитан, когда
Взломает эту дверь твой меч кровавый,
Не угрожай хозяину расправой,
Его жилищу не чини вреда.

Питомец муз-волшебниц, без труда
Тебя он увенчать способен славой,
Твои деянья в песне величавой
Запечатлев для мира навсегда.

Не разоряй приют певца невинный:
Сам эмафиец, победитель Фив,[696]
Дом Пи́ндара не превратил в руины,

Надменный город штурмом взяв и срыв,
И стих творца «Электры» спас Афины,[697]
Сердца спартанцев жалостью смягчив.

Ты с самых малых лет не предпочла
Пространный торный путь стезе безвестной[699]
И ввысь, к вершине истины небесной,
С немногими крутой тропой пошла.

Как Руфь и как Мария,[700] избрала
Ты часть благую и на рой прелестный
Тщеславиц юных области окрестной
Взираешь с состраданьем и без зла.

Так полни свой светильник непорочный
Елеем добродетели святой
И нас не устыжающей надежды[701]

И веруй, дева: полночью урочной
С толпой гостей приидет в твой покой
Жених, чей светлый лик слепит все вежды.

Отец ваш граф, верховный казначей
И председатель Тайного совета.
Бессребреником слыл во мненье света,
Затем ушел с обеих должностей

И умер, прочитав на склоне дней
О роспуске парламента декреты —
Так счеты свел оратор в оны лета,
Узнав о Херонее, с жизнью сей.[703]

На вашего родителя ни разу
Взглянуть не довелось мне оттого,
Что для меня в ту пору длилось детство.

Но я от вас слыхал о нем рассказы
И вижу, что достоинства его
Вам, Маргарет, достались по наследству.

Назвал я «Тетрахордом»[705] свой трактат.
Он нов по мысли и не прост по слогу.
Таких, кому он по зубам, немного,
А дюжинные книжники вопят,

Название коверкая стократ:
«Сам черт сломает на заглавье ногу!»
И в Майл-энд-Грин, на книгу глянув строго,
Идут гулять,[706] хоть, право же, навряд

Шершавей это слово, чем Колкитто,
Гэласп, Макдо́ннел, Го́рдон — имена,
Которые теперь столь знамениты.[707]

О сэр Джон Чик, скорей воспрянь от сна
И, взяв язык Гомера под защиту,
Его в правах восстанови сполна!

Как только я призвал свой век восстать
И, сбросив путы, обрести свободу,
Псы и ослы, — а им нет перевода, —
Галдеж повсюду подняли, под стать

Тем недругам Латоны, коим стать
Лягушками пришлось в былые годы.[708]
Ведь ждать признанья от такого сброда —
Что бисер перед свиньями метать.

Они кричат о вольности, но воля
Созвучна своеволию для них,
И правда им страшней оков былых.

Будь добр и мудр, коль жаждешь лучшей доли,
Иль захлебнется край отцов твоих
В пучине бед, невиданных дотоле.

Как смели вы, кем требник запрещен
И свергнут лишь затем прелат верховный,[710]
Чтоб вновь с Многоприходностью греховной[711]
Блудил, как с девкой, ваш синедрион,

Настаивать, что должен нас закон
Синодам подчинить,[712] лишив духовной
Свободы, данной нам от бога, словно
А.С. иль Резерфорд мудрей, чем он?

Тех, кто, подобно Павлу,[713] стал, без спора,
Господней веры истинным оплотом,
Честят еретиками с неких пор

И Эдвардс и шотландец… как его там?
Но мы разоблачим ваш заговор,
Что пострашней Тридентского собора,[714]

И наш парламент скоро
Меч против фарисеев пустит в ход,
Не уши им, но руки отсечет[715]

И край от них спасет,
Затем что там, где пишется «пресвитер»,
Читается «епископ» между литер.

Ты, Гарри, доказал нам в первый раз,
Что можно даже в Англии суровой
Слить воедино музыку и слово
И скандовать строку не как Мидас.[717]

Твой дар тебя навек от тленья спас;
Художника, в чьих звуках с силой новой
Раскрылась прелесть языка родного,[718]
Не позабудут те, кто сменит нас.

Феб наделил крылами вдохновенья
Тебя, слагатель гимнов и кантаты,
За то, что чтишь ты окрыленный стих.

Тебя б сам Данте предпочел когда-то
Каселле,[719] чье он жадно слушал пенье
В чистилище среди теней незлых.

Любовь и вера, с коими была
Ты неразлучна, дух твой закалили,
И смерть без жалоб, страха и усилий
Ты ради вечной жизни приняла.

Но не погребены твои дела,
Щедроты и даяния в могиле:
Туда они с тобой, как свита, взмыли,
Где радость неисчерпна и светла.

Послали их в лучистом одеянье
Любовь и вера к трону судии,
Чтоб о твоем земном существованье

Поведали служители твои
И ты вкусила за свои страданья
Дарующей бессмертие струи.

Столь, Ферфакс, ты превознесен молвой,
Что в дрожь бросает короля любого
При имени воителя такого,
Кому Европа вся гремит хвалой.

Неустрашимо продолжаешь бой
Ты с гидрой мятежа многоголовой,
Хоть, попирая Лигу, Север снова
Простер крыла драконьи над страной.[722]

Но ждет тебя еще трудов немало
(Затем что лишь войну родит война),
Покуда смута не сокрушена

И справедливость не возобладала:
Ведь доблесть кровью исходить должна
Там, где насилие законом стало.