— Послушай, Анри, у меня, как ни странно, осталось несколько свободных орденов. Слишком экономно раздавали. Может, тебе для кого-нибудь пригодится?
А наш директор, вероятно, мысленно перебрав весь руководящий состав, ответил:
— Пожалуй, для нашего начальника бюро прогнозов; он, несомненно, будет польщен.
Если при этом он произнес мое имя, министр, должно быть, нахмурился и спросил:
— А это случайно не родственник Филиппа Лефрансуа?
Оба они уже достаточно пожилые люди и могут помнить нашу тогдашнюю историю. Но это все равно ничему не могло бы помешать, поскольку формально я не был в ней замешан.
И все же я оказался вынужденным подписаться под ложными сведениями. После того как лет двадцать назад один журналист отослал обратно орден Почетного легиона, правительство, награждая, стало из осторожности требовать, чтобы предварительно заполнялась анкета, представляющая собой как бы заявление соискателя.
Так что сегодня мне пришлось не только добиваться ордена, о котором я меньше всего думал и который мне предложили, но еще свидетельствовать, что я никогда под судом и следствием не находился.
Формально я сказал чистую правду и тем не менее солгал, ибо я заслуживал осуждения.
Я достаточно сурово судил других, поэтому не менее сурово отношусь к себе. Да, орден доставляет мне удовольствие. Это чувство сродни тому приятному волнению, которое вызывают во мне приготовления к рождеству, герань мадемуазель Огюстины, сродни тому упорству, с которым я настоял вопреки протестам твоего дяди, чтобы отца отпевали в церкви. Все это вещи одного порядка.
Хоть я и неверующий, я люблю религиозные праздники, традиционные костюмы и кушанья… Проходящий мимо военный оркестр способен вызвать у меня прилив патриотических чувств. По воскресеньям, слушая звон колоколов церкви св. Фердинанда, я иногда завидую нашей служанке Эмили, когда она, принарядившись, надушенная, отправляется к мессе.
Все это я пишу к тому, что в конце этого года у нас состоится торжественный прием, на который соберется много гостей, чтобы отпраздновать мое награждение орденом Почетного легиона, и тебе представится случай увидеть Дезире, метрдотеля из ресторана «Потель в Шабо», который снова появится в нашей гостиной со своим огромным раздвижным столом, ящиками шампанского и корзинами пирожных.
Когда ты был маленьким, ты звал Дезире «мой большой друг», потому что он забегал к тебе в детскую с разными вкусными вещами, даже шампанским, которое ты называл «лимонад для взрослых».
На этот раз ты сядешь с нами за стол, длинный, неуклюжий, не знающий, куда девать руки, и будешь наблюдать за всеми, особенно за мной, своими глазами, в которых ничего нельзя прочесть.
На этом вечере мне предстоит расцеловаться со своим крестным (ибо у меня будет крестный отец, как на крестинах, вероятно, генеральный директор), а затем возможно более непринужденным тоном произнести благодарственную речь. Я покажусь тебе смешным?
Когда ты был ребенком, твоя мама, которая тоже придает большое значение традициям, — только иначе и совсем другим традициям, нежели я, — заставляла тебя декламировать поздравления с Новым годом, и у тебя при этом бывал такой мрачный взгляд, словно мы заставляли тебя делать что-то унизительное.
У твоего дяди Ваше, который совсем немного старше меня, уже Большой офицерский крест. Правда, он не дожидался, чтобы этот орден ему предложили. О нем говорят, как о будущем академике, он им и станет лет этак через пять. Он продумал тщательно, едва ли не научно, свое восхождение, отнюдь не полагаясь на случай и взвесив заранее, каким путем следует идти после каждого этапа.
Знамениты не его романы, а он сам, потому что он делает для этого все необходимое и никогда не ошибается. Только один раз он поставил не на ту карту и этого-то никогда себе не простит: он, тогда начальник канцелярии, женился на моей сестре и поселился вместе с нашей семьей в казенной квартире.
Он тоже вышел из низов — его отец был полицейским агентом, мать — портнихой. Семья Ваше жила в Фетильи, предместье Ла-Рошели, где в одинаковых домишках обитает трудолюбивый люд — служащие, учителя, железнодорожники, старые девы, дающие уроки сольфеджио и игры на рояле. Тихими летними вечерами мужчины копаются в своих садиках, женщины болтают, перекликаясь через изгороди.
Я отношусь вовсе не плохо к простым людям, даже, пожалуй, завидую им. И все же выходцев из народа я почти безошибочно узнаю по их особой агрессивности. Прокладывая себе дорогу, они словно мстят за что-то; кажется, будто они с яростью поворачиваются спиной к собственному детству.
Иногда я задаю себе вопрос: не была ли бы твоя мама счастливее с таким человеком, как Ваше? Они поддерживали бы друг друга в этом общем для обоих страстном стремлении преуспеть. Может быть, с ним ей достаточно было бы чувствовать себя просто женой, самкой этого дикого зверя, рыскающего среди парижских джунглей?
У меня нет на этот счет иллюзий: ей нужен был совсем другой мужчина. А мне следовало выбрать жену, которая, вроде г-жи Трамбле, например, была бы счастлива вести дом и готовить мужу вкусные кушанья. Но может быть, и это иллюзия? Действительно ли счастливы подобные семьи?
Может быть, и с Пьером Ваше твоя мама в один прекрасный день возжаждала бы собственной жизни и сбросила с себя мужнино иго?
Кстати, как раз в эти минуты они присутствуют на одной генеральной репетиции и, вероятно, в антракте встретились в фойе:
— А где Ален?
— Как будто ты не знаешь Алена! Разве его заставишь выйти из дому после обеда!..
Во всей квартире мы сейчас одни. Свет горит только в твоей комнате и в моем кабинете. Как и я, ты сидишь за столом и занимаешься, я только что слышал, как ты ходил на кухню за лимонадом. Судя по тому, сколько ты там пробыл, ты, очевидно, нашел себе в холодильнике что-нибудь по вкусу — паштет или холодное мясо.
Я ждал, что на обратном пути ты завернешь ко мне, ты ведь видел свет под моей дверью. Правда, тебе столько твердят о моей занятости, что ты, возможно, и побоялся мне помешать. Пожалуй, когда надоест писать, я сам отправлюсь к тебе посидеть на краешке твоей кровати.
Сегодня вечером пишу всякий вздор, все, что приходит в голову, — лишь бы отдалить момент, когда я дойду до событий, ради которых и затеял эти записки.
Мне почему-то вспомнился один забавный случай, я расскажу его, хотя ты, пожалуй, упрекнешь меня, что я рад всякому поводу придраться к твоей матери. Ты был тогда в пятом классе. Прежде ты всегда шел первым, редко вторым, и в конце каждого учебного года мы, чтобы тебя поощрить, делали тебе какой-нибудь довольно дорогой подарок.
Может быть, потому что я так живо помнил собственное детство, в тот год я почувствовал в тебе какое-то беспокойство. Ты словно стремился ослабить некую пружину, а может, у тебя появились другие интересы, помимо занятий.
Летом в Аркашоне ты познакомился с мальчишками, у которых была моторная лодка; ты попросил подарить тебе такую же на рождество, на что твоя мама резонно ответила:
— Зачем же дарить на рождество вещь, которая понадобится только через полгода? И куда мы ее денем? Учись как следует, и мы подарим тебе лодку к окончанию занятий.
Учиться как следует для твоей матери — значит быть первым или вторым учеником, ты приучил ее к этому. В конце мая я отправился на улицу Гранд-Арме посмотреть моторные лодки и взял тебя с собой.
— Ну, какую ты хочешь?
Ты указал на лодку из дюралюминия, и я отметил про себя, что ты не проявляешь особого восторга.
Последние две недели ты был каким-то мрачным, даже угрюмым, я знал: у тебя всегда такой вид, когда что-то не ладится.
— Я наверняка не буду первым учеником, — объявил ты как-то вечером за столом. — Погорел с латинским переводом.
— Я тебя предупреждала, ты недостаточно занимаешься, — отозвалась твоя мать.
Между тем лодка была уже куплена, но я оставил ее в магазине, договорившись, что сообщу по телефону, когда и куда ее доставить.
При раздаче наград, на которую мы, как обычно, явились с твоей матерью, — отцов всегда было мало, но я присутствовал неизменно, — выяснилось, что ты в классе не первый, даже не второй, а шестой.
Помню, когда мы все трое в полном молчании вышли из лицея Карно, мне очень хотелось потихоньку пожать тебе руку, чтобы немного тебя утешить. Твоя мама за всю дорогу не произнесла ни слова, она заговорила только когда мы повернули на улицу Мак-Магон.
— Полагаю, Жан-Поль, — сказала она, — ты понимаешь, что ни о какой моторной лодке не может быть и речи.
Ты только кивнул головой. Когда мы с ней остались вдвоем, я попытался выступить в твою защиту.
— Ты можешь делать как знаешь, — ответила она мне, — ты отец. Для меня это вопрос принципиальный. Эту лодку он должен был получить на определенных условиях. Между ним и нами было заключено определенное соглашение. Он этих условий не выполнил. Он не только провалил латынь, но плохо занимался и по другим предметам. Если ты приучишь его к незаслуженным подаркам, ты окажешь ему дурную услугу.
