— Ты можешь делать как знаешь, — ответила она мне, — ты отец. Для меня это вопрос принципиальный. Эту лодку он должен был получить на определенных условиях. Между ним и нами было заключено определенное соглашение. Он этих условий не выполнил. Он не только провалил латынь, но плохо занимался и по другим предметам. Если ты приучишь его к незаслуженным подаркам, ты окажешь ему дурную услугу.
Повторяю, я понимал ее точку зрения и ни в чем ее не обвинял. И все же спустя некоторое время я прокрался в твою комнату — ты делал вид, что читаешь роман, — и шепотом сказал:
— Все в порядке! Будет у тебя лодка!
Тогда ты ответил, глядя твердым мужским взглядом, и я уверен, что в этом взгляде не было сострадания:
— Не делай этого, папа.
— Тс-с! Лодка уже будет в Аркашоне, когда мы туда приедем.
— Все равно я не буду ею пользоваться.
Тебя я тоже понимал. Я понимал вас обоих. В Аркашоне ты пробыл пятнадцать дней и ни разу не ездил на лодке. Она простояла в саду виллы, которую мы снимали каждый год.
У тебя было ощущение, что ты за нее не «заплатил».
Пишу я тебе об этом потому, что у меня тоже есть своя моторная лодка. Один человек сделал для меня однажды нечто, что обязывает меня всю жизнь быть первым или вторым.
Вот почему от двадцати до тридцати лет я столько работал, не позволяя себе того, что называют удовольствиями.
Первым я не стал, потому что сделан не из того теста. И все же мне нужно, мне совершенно необходимо быть хотя бы вторым, быть человеком «порядочным» не только в твоих глазах, но и в своих собственных.
В сущности, именно это я и пытаюсь доказать самому себе с той самой минуты, как начал тебе писать.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Я был примерно такого же роста, как ты, только шире в плечах, ибо был тогда на три года старше тебя, и вот что к тому времени я знал grosso modo[9] о своей семье.
Прежде всего — и мне кажется, это сыграло свою роль, — я ни разу не жил в обычном доме, в обычной квартире, как все другие дети. Но всегда в казенных зданиях, в огромных, более или менее роскошных квартирах.
Когда я родился, мой отец Филипп Лефрансуа, уже доктор прав — ему в ту пору было двадцать шесть лет, — только что вступил на административное поприще и получил должность начальника канцелярии префекта в Гапе, в Верхних Альпах. Мне было три года, когда он получил супрефектуру в Мийо, в Авейроне, а в школу я пошел уже в Грассе, куда его затем перевели.
Потом я учился в лицее в По, затем в Ла-Рошели, где мы прожили около семи лет. Таким образом, Ла-Рошель была для меня в детстве единственным городом, который я успел узнать, остальные города оставили у меня лишь смутное воспоминание.
Едва я успевал привыкнуть к нашей квартире, к своей комнате, к учителям, едва появлялись у меня товарищи, как мы переезжали — и опять новая квартира, новая приемная, новые лица.
Там, в Ла-Рошели, моя сестра, твоя тетка Арлетта, вышла замуж за Пьера Ваше, он, как я уже говорил, был начальником отдела общественных работ, и, так как молодые не могли или делали вид, что не могут найти себе квартиру, они поселились вместе с нами в огромном помещении, отведенном для префекта.
Только одно преимущество было у меня перед тобой. Тебе вилла «Магали» и ее обитатели внушили самое невыгодное представление о твоей семье, твоих «прародителях». Во мне же оба деда, так же как и бабка с материнской стороны (матери отца я не знал), вызывали чувство глубокого почтения.
Хочешь, углубимся в еще более отдаленное прошлое? Отец моего деда Урбен Лефрансуа, живший с 1823 по 1899 год, был знаком с такими людьми, как Виктор Гюго, Ламартин, Делакруа, среди его бумаг есть письма от Жорж Санд и Дюма-отца, он был другом писателей и художников.
Тебе попадались, конечно, в учебнике истории портреты герцога де Морни, так вот твой прапрадед был немного похож на него — представь его одетым по моде Второй империи. Он был принят при дворе, и, говорят, императрица Евгения находила его остроумным собеседником.
Жил он на доходы от своих земель, как и почти все светские люди в те времена, а также от капитала. К счастью для своих детей, он покупал картины у друзей художников, и полотна эти представляли гораздо большую ценность, чем те заложенные земли, которые он оставил в наследство.
Мой отец помнил своего прадеда. Урбен Лефрансуа произвел на него большое впечатление своими аристократическими манерами, а я не раз слышал, что он был членом жокей-клуба, куда в те времена попасть было труднее, чем в наши дни.
Даже мне, хоть я и старше тебя на целое поколение, трудно представить себе тогдашнюю жизнь, посвященную одним развлечениям.
На улице дю Бак, во дворе старинного дома, у него был небольшой особнячок, построенный в XVIII веке; особнячок этот унаследовал мой дед и прожил в нем всю свою жизнь. Я показывал тебе его, помнишь? Фасад здания, выходящего на улицу, вполне заурядный, слева от подъезда — лавка антиквара, справа — книжный магазин. Войдя в ворота, выкрашенные в темно-зеленый цвет, проходишь под их аркой мимо привратницкой и оказываешься в небольшом дворике, вымощенном круглым булыжником, с высокой липой посредине.
В глубине двора — каменный особнячок, в прошлом, очевидно, охотничий домик, выстроенный каким-нибудь вельможей или откупщиком для своей любовницы. Теперь он потемнел от времени, но линии его изящны и гармоничны. За высокими его окнами на втором этаже находился когда-то кабинет и гостиные моего деда.
Я немного боюсь описывать тебе своего деда Армана Лефрансуа. Как бы он не показался слишком смешным. Тебе, должно быть, попадались старые номера «Ви паризьен», где изображены стареющие волокиты, которых Лаведан называл мышиными жеребчиками: держащиеся очень прямо седовласые старички в светлых гетрах и визитках, с нафабренными усами и моноклем в глазу. Таков примерно портрет твоего прадеда; к этому можешь добавить еще редкие волосы, искусно прикрывающие голый череп.
Да, он был именно таким — неутомимым волокитой, или мышиным жеребчиком; рано овдовев, он, как я слышал, отнюдь не отказывал себе в утешениях, и у него еще в семьдесят лет случались любовные истории.
Однако он уже не был праздным человеком, как его отец. Напротив, он закончил одно из самых солидных учебных заведений — Высшую школу финансов, после чего сделал блестящую карьеру в Высшей счетной палате.
Все это звучит для тебя сухо и отвлеченно, я понимаю. Вот я говорил, что человек после смерти продолжает жить еще сто лет. А ведь не прошло и двадцати со дня смерти дедушки — это был год моей женитьбы, — и я не могу точно нарисовать его портрет.
Правда, говорил он мало и слегка кокетничал своей сдержанностью. Мне было лет десять или одиннадцать, когда однажды у него в гостях я почему-то разревелся; дед, нахмурив брови, вставил в глаз монокль, строго посмотрел на меня, затем укоризненно на отца.
Тяготило ли его одиночество последних двадцати лет? Он жил в особнячке со старухой кухаркой Леонтиной, которая служила ему всю жизнь, и лакеем Эмилем, сыном одного из последних его арендаторов.
Небольшое состояние, оставленное ему отцом, к тому времени растаяло, из картин остались лишь те, которые не имели никакой ценности. Его особняк на улице дю Бак был заложен и перезаложен.
Тем не менее он до самого конца сохранил положение в обществе, включая и последние три года, которые провел в инвалидной коляске.
Знал ли он правду о трагедии 1928 года? Мне это неизвестно, но я совершенно уверен, что отец ему ничего не сказал. Однако я готов поклясться, что он догадывался о том, что произошло, и не простил меня, потому что впоследствии был со мной холоднее, чем прежде.
Так же как и мой генеральный директор, он был кавалером Большого офицерского креста и, кроме того, имел немало иностранных орденов, так как в свое время ездил с различными миссиями в иностранные столицы.
Полюбить его я не смог, мне мешала ирония, которую я читал на его лице. Молодых ирония или отталкивает, или вызывает протест: они не сразу понимают, что это средство самозащиты и что часто за такой иронией таится душевная чистота.
Теперь, когда прошло семнадцать лет, как его нет на свете, я жалею, что не расспросил его кое о чем; мне кажется, он не только многое видел и многое пережил, но и много размышлял и, может быть, сумел бы ответить на некоторые мои вопросы. Но, вероятно, это иллюзия. Нет оснований считать, будто старшее поколение знало что-то, чего не пожелало нам передать.
Между ним и моим отцом точно такая же разница, как между прелестным особнячком на улице дю Бак (нам он уже не принадлежит, его собираются снести и на его месте построить какое-то учреждение) и домом в Везине, та же разница, в общем, что между моими воспоминаниями детства и твоими. Меняется лишь их цвет.
Мой дед казался мне холодным, недобрым, я стеснялся того, что он одет как старички в «Ви паризьен», что он бегает на бульварах за мидинетками. А тебе мой отец, должно быть, тоже казался холодным или охладевшим, тебя коробила затхлая атмосфера виллы «Магали», где он с добросовестностью маньяка ухаживал за больной женой.
