Его отец оставил ему пай в двух-трех рыболовецких судах, но на это нельзя было существовать. У него была жена и трое или четверо детей — в тот год, когда я кончил лицей, один из них как раз туда поступал, — жил он в районе Лалу в домишке, вокруг которого простирались пустыри. От кого получал он денежную помощь, если только вообще ее получал? Платил ли ему Союз докеров, чьим едва ли не официальным руководителем он являлся?
В своих руках он держал не только докеров Ла-Палисса и угольного бассейна, но также экипажи больших рыболовецких судов и мог, как уверяли, начать забастовку и в сухом доке.
Я знаю, что незадолго до последних выборов отец несколько раз вечером после ужина тайком принимал его в своем кабинете. Шла ли речь о какой-то мирной сделке? Может быть, отцу, как представителю правительства, необходимо было нейтрализовать Пореля и тот дал уговорить себя?
Обо всем этом, сын, я ничего не знал, как и ты нынче ничего не знаешь о моих служебных делах. Лишь значительно позднее пытаешься в этом разобраться и обнаруживаешь, что жил, не понимая, что вокруг происходит.
В моих воспоминаниях Порель остался личностью легендарной, символом, олицетворяющим бунт, и именно это привлекло меня к нему.
Постарайся меня понять. Я отнюдь не подходил к этому вопросу прямолинейно, как тебе может показаться. С одной стороны, был мой отец, представлявший собой «добровольно принятый порядок», но были и другие, такие, например, как управляющий кабинетом г-н Турнер, а позднее твой дядя Ваше, олицетворявший в моих глазах порядок «принудительный», или, если хочешь, порядок хитрецов и карьеристов.
Между ними и Порелем, олицетворявшим неподчинение этому порядку, существовал еще «добрый народ», роль которого весьма удачно исполняли Никола и его мать в их маленькой квартирке позади детского магазина — те, кто повинуется, не задаваясь никакими вопросами, просто потому, что их воспитали в повиновении.
Как это ни странно, но, хотя я жил в среде, непосредственно связанной с политикой, хотя у нас обедали депутаты, сенаторы, советники и постоянно обсуждались политические вопросы, у меня никогда не было четкого представления о разнице между правыми и левыми, я с трудом разбирался в партиях, всегда испытывал какое-то инстинктивное отвращение к чтению газет.
Я не был противником существующего строя. И вовсе не мечтал о каком-то изменении режима, и все же мои симпатии были скорее на стороне управляемых, нежели управляющих, или, если несколько преувеличить, на стороне тех, кого давят, а не тех, кто давит.
С Никола мне было легко — нам никогда и в голову не приходило разговаривать на подобные темы. Кто знает, может, я потому и выбрал его себе в друзья, что с ним вообще не обязательно было разговаривать. Для него все было просто. Прежде всего сдать экзамены на бакалавра. Если это каким-то чудом удастся, устроиться под Ла-Рошелью, лучше всего в деревне, поскольку мать хочет кончить свои дни на лоне природы.
И людей он определял просто. Чаще всего говорил:
— Этот парень что надо.
Ибо ни в ком не видел дурного. Я иногда думаю, что этот его оптимизм объясняется, вероятно, тем, что, когда его ребенком привезли в санаторий, он не надеялся выйти оттуда живым. Небо, считал он, вторично подарило ему жизнь, — он был ревностным католиком и каждое утро перед лицеем успевал сходить к мессе.
В наших разговорах мы не касались религии, как и политики. Ему просто казалось странным, что я не принимал первого причастия и в церкви бываю только на свадьбах и похоронах.
Мы одновременно надели длинные брюки — тогда их начинали носить позже, чем теперь; мы вместе закурили свою первую сигарету: он — тайком, потому что мать ему запрещала курить, я — открыто, ибо мой отец не видел в этом ничего дурного.
Вместе однажды зимним вечером вошли в некий дом в районе казарм, под крупно выведенным номером, и через час вновь встретились на улице в условленном месте.
И мне и ему было неловко, оба мы испытывали одинаковое разочарование, даже отвращение, но ни словом не обмолвились об этом, и второй раз он отправился в тот дом (я узнал об этом, потому что тоже пошел туда и мне сказали, что он там был) уже один.
В прошлом году у тебя появился товарищ, который чем-то напомнил мне Никола, некий Фердинанд, ты сказал нам, что его отец — колбасник, и это всполошило твою маму. Он был у тебя два или три раза. Вы, очевидно, вместе куда-то ходили, и потом, как это уже бывало не раз, ты больше о нем не вспоминал.
Имел ли мой отец основания тревожиться? Был ли для меня Никола тем, что называют дурной компанией?
Мой отец знал обо мне, о моих делах куда больше, чем я знаю о тебе, хотя я вовсе не собираюсь упрекать тебя в скрытности.
Заметь, он был для меня большим авторитетом, чем я для тебя, иногда я жалел его за то, что ему приходится кривить душой и соблюдать определенные условности, но не сердился на него за то. Напротив, я его жалел, ибо не сомневался, что ему это так же тягостно, как было бы мне.
И еще жалел за то, что в редкие минуты, когда он бывал свободен от служебных дел, его встречали дома лишь остановившиеся глаза моей матери, — жалел и восхищался его терпением.
Я был уверен, что, с тех пор как с матерью случилось это несчастье, между ними уже не было физической близости, это невозможно было себе представить, это было бы чудовищно; я даже едва ли не мечтал, чтобы отец — привлекательный мужчина — завел любовницу.
Была ли у него женщина? Если и была, то я не слышал об этом ни слова, между тем в нашем городе он бы и шагу не сделал незамеченным.
Раз в месяц он отправлялся в Париж, в министерство внутренних дел и другие учреждения, и проводил там два-три дня.
Может быть, в Париже у него была постоянная связь, может, он довольствовался случайными встречами.
Разумеется, я никогда его об этом не спрашивал, хотя теперь уверен, что он откровенно, без всякого стеснения ответил бы мне, как ответил бы я тебе, если бы ты меня об этом спросил.
У нас с ним бывали минуты душевной близости, как у нас с тобой, когда я по вечерам захожу в твою комнату, с той только разницей, что приходил к нему я.
Наша квартира при префектуре была огромной, сестра и до своего замужества и после занимала среднюю часть над задним двором, моя же комната находилась этажом ниже. У нас не было семейной столовой, мы обедали в огромной парадной столовой, примыкавшей к залу с колоннами, где обычно происходили приемы и давались балы.
В те дни, когда мы обедали все вместе, а это случалось два или три раза в неделю, мы впятером — мать, отец, сестра, ее муж и я — сидели вокруг стола, который в нераздвинутом виде был рассчитан на двенадцать персон, так далеко друг от друга, что Валентену, нашему дворецкому, приходилось едва ли не бегать от одного к другому.
Эта столовая — одно из самых мрачных моих воспоминаний тех лет, может быть, потому, что во время обеда огромную парадную люстру с пятьюдесятью рожками в виде свечей обычно не зажигали, горели только электрические канделябры на обоих концах стола.
Стены оставались в тени, я едва различал на выцветшем гобелене за головой сидевшей напротив меня сестры оленей и серн, резвящихся на берегу ручья.
На правой стороне висела картина начала прошлого века, изображавшая пастушку с гусями, и я как сейчас вижу большого, белого как мел гуся, четко выделявшегося на коричневом фоне, он почему-то казался мне вареным.
В нашем доме на авеню Мак-Магон нам тоже прислуживают во время еды. Но хотя бы между переменой блюд мы остаемся одни и можем говорить свободно обо всем, что нам вздумается.
Этой свободы я не знал во времена своего детства; за спиной я всегда ощущал присутствие черно-белой фигуры, видел бесстрастное лицо дворецкого и его руки в нитяных перчатках, подносящие мне блюдо.
Некоторым твоим товарищам, кому случалось у нас обедать, наверное, казалось забавным, а может быть, даже претенциозным то, что, прежде чем сесть, я отодвигаю стул твоей матери и жду, пока она сядет, — но я лишь подражаю своему отцу, который неизменно следовал этому ритуалу. Моя мать в отличие от твоей не благодарила отца улыбкой и движением ресниц, она садилась, словно королева, принимающая услугу своего подданного, и молча принималась есть, совершенно безучастная к общему разговору.
Чаще всего разговаривали сестра и ее муж; иногда, если твой дядюшка долго не умолкал либо становился особенно резким, отец незаметно бросал на меня понимающий взгляд или, дождавшись паузы, спрашивал:
— А ты, сын, что сегодня делал?
Не знаю, как объяснить это, но между нами существовало что-то вроде сообщничества. Иногда мне кажется, что такое сообщничество существует и между мной и тобой, но я в этом не вполне уверен и боюсь, что принимаю желаемое за действительное.
