Приезд Ширин в замок Хосрова в Медаине
Судьба, нам каждый шаг назначивши, порой
Намерена своей потешиться игрой.
Пускай для бедняка придет достатка время,—
Обязан он сперва труда изведать бремя.
«Когда им на пути от тернов нет угроз,
Они, — решает рок, — не ценят нежность роз».
Верь: за чредою дней, что шли с клеймом разлуки,
Отрадней взор любви и дружеские руки.
Ширин от ручейка была уж далека,—
Но за царевичем неслась ее тоска.
И вот она, узнав, где пышный сад Парвиза,
Пылая, в Медаин направила Шебдиза.
За суженым спеша, обычай дев презрев,
Уж не была Ширин в кругу обычных дев.
И спешиться Ширин с кольцом Хосрова рада,—
Ходячий кипарис возник в ограде сада.
Прислужницы, смотря на дивные черты,
От зависти свои перекусали рты.
Но знали чин дворца — и под царевым кровом
Различья не было меж гостьей и Хосровом.
Ей молвили они: «Знать, севши на коня,
Для поклонения Хосров искал огня.[168]
И вот достал огонь, блистающий, как зори,
И зависти огонь зажег он в нашем взоре».
И хочет знать рабынь шумливая гурьба,
Как привела сюда красавицу судьба.
«Как имя? Где взросла? Что в думах на примете?
Откуда, пташка, ты? Из чьей вспорхнула сети?»
Ширин уклончива. Не опустив ресниц,
Она им бросила крупицы небылиц.
Она, мол, о себе сказать могла бы много,
Да скоро и Хосров уж будет у порога.
«Пред сном он вас в кружок сберет, и при огне
Он сам потешит вас рассказом обо мне.
А этого коня беречь и холить надо,
Ведь ценный этот конь ценней любого клада».
Так молвила Ширин веселая, — и вот
Окружена она уж тысячью забот.
Сосуд с водой из роз ей дан для омовенья.
В конюшнях царских конь привязан во мгновенье.
Ей принесли наряд. Он был ей по плечу.
Узором жемчуга украсили парчу.
В саду ее надежд раскрылась роза встречи.
Отрадно спит Ширин, тяжелый путь — далече.
Сахароустую хранившие чертог
Рабынею сочли, — кто б вразумить их мог?
Сахароустая не чванилась. Отныне,
Играя с ними в нард, была она рабыней.
Постройка замка для Ширин
Перенесенная в цветущий Медаин,
Ко всем приветливой умела быть Ширин.
И месяц миновал в спокойствии, и снова
Покой пропал: твердят, что нет вблизи Хосрова,
Что он охотился, а будто бы потом
В Армению бежал, отцовский бросив дом.
Чем горе исцелить? Упало сердце, плача.
Воистину бежит за нею неудача!
Не долго охранял красавицу дворец,—
Уж сердце страстное измучилось вконец.
Все стало ясно ей: тот юноша, который,
Попридержав коня, во взор ей бросил взоры,
Был сам Хосров; свой путь забыв, ее одну
Он видел, он взирал, как солнце на луну.
Она бранит себя, хоть мало в этом проку,
Но вот — отвергла скорбь, но вот — покорна року.
Но вот — терпением как будто бы полна,
Но вот воскликнула: «Я тягостно больна!
Мне замок надлежит на высоте просторной
Построить, чтоб синел мне кругозор нагорный!
Горянка я. Меж роз я рождена. Тут зной
Их все желтит. На мне — нет алой ни одной!»
Подруге молвила подруг лукавых стая:
«Напрасно, как свеча, ты изнываешь, тая.
Велел властитель наш создать тебе приют
В горах, где ветерки прохладу подают.
Когда прикажешь ты — приказов исполнитель
Построит на горе отрадную обитель».
Ширин сказала: «Да! Постройте мне скорей
Дворец, как приказал вам это царь царей».
Рабыни — ревности их всех пронзало жало —
Там, где ничья душа словам их не мешала,
Строителю жужжат: «Из Вавилонских гор
Колдунья прибыла[169]; ее всесилен взор.
Велит она земле: «Взлетай, земля!» — поспешно
Поднимутся пески, день станет мглой кромешной.
Прикажет небесам застыть — и вмиг тогда
Застынут небеса до Страшного суда.
Она велела там построить ей жилище,
Где обращает зной и камни в пепелище,
Чтоб не было окрест из смертных никого:
В безлюдии творит колдунья колдовство.
Для ве́щей ты сверши свой путь необычайный.
Найди тлетворный лог, и огненный и тайный.
Там замок сотвори не покладая рук,
А плату с нас бери какую знаешь, друг».
Потом несут шелка, парчу несут и злато:
Ослиный полный груз — строителя оплата.
Строитель принял клад. Обрадованный, в путь
Он тронулся, в пути не смея отдохнуть.
Ища безлюдных мест, он в горы шел, и горы,
На горы вставшие, его встречали взоры.
Есть раскаленный край, на мир глядит он зло.
Дитя в неделю б там состариться могло.
В фарсахах десяти он от Кирманшахана[170].
Да что Кирманшахан! Он марево тумана.
Строитель приступил к работе: «Не найду
Я края пламенней, — сказал он, — я в аду.
И тот, кого б сюда загнать сумели бури,
Поймет: чертог в аду построен не для гурий».
На вечер мускусом ночная пала мгла.
Не жарко, — и Ширин свой путь начать смогла.
Отроковицы с ней. Но было их немного —
Не знавших, что любви злокозненна дорога.
И в замкнутой тюрьме, в которой жар пылал,
Ширин жила в плену, как сжатый камнем лал.
И, позабыв миры, полна своим недугом,
Своих томлений жар она считала другом.
Приезд Хосрова в Армению к Михин-Бану
Покинувши ручей, Хосров печален. Он
Струит из глаз ручьи; его покинул сон.
Пленительный ручей! Виденьем стал он дальним!
И делался Парвиз все более печальным!
Но все ж превозмогал себя он до поры:
«Ведь не всплыла еще заря из-за горы.
Ведь если поспешу я в сторону востока,
Мне солнца встретится сверкающее око».
И роза — наш Хосров — достиг нагорных мест,—
И к стражам аромат разносится окрест.
Вельможи у границ спешат к нему с дарами:
С парчой и золотом. Он тешится пирами.
И не один глядит в глаза ему кумир —
Из тех, что сердце жгут и услаждают пир.
Ему с кумирами понравилось общенье.
Тут на немного дней возникло промедленье.
Затем — в Мугани он; затем, свой стройный стан
Являя путникам, он прибыл в Бахарзан[171].
Гласит Михин-Бану: «Царевич недалече!» —
И вот уж к царственной она готова встрече.
Навстречу путнику, в тугом строю, войска,
Блестя доспехами, спешат издалека.
В казну царевичу, по чину древних правил,
Подарки казначей от Госпожи направил.
Жемчужин, и рабов, и шелка — без конца!
Изнемогла рука у каждого писца.
К Великой Госпоже вошел Парвиз в чертоги.
Обласкан ею был пришедший к ней с дороги.
Вот кресла для него, а рядом — царский трон,
Вокруг стоит народ. Садится только он.
Спросил он: «Как живешь в своем краю цветущем?
Пусть радости твои умножатся в грядущем!
Не мало мой приезд принес тебе хлопот.
Пускай нежданный гость беды не принесет».
Михин-Бану, познав, что речь его — услада,
Решила: услужать ему достойно надо.
Ее румяных уст душистый ветерок
Хвалу тому вознес, пред кем упал у ног,
Кто озарил звездой весь мир ее удела,
Любой чертог дворца своим чертогом сделал.
Неделю целую под свой шатровый кров
Подарки приносил все новые Хосров.
Через неделю, в день, что солнце почитало
Прекраснейшим из всех, каким дало начало,
Шах восседал, горя в одежде дорогой.
Он был властителем, счастливый рок — слугой.
Вокруг него цветов сплетаются побеги,
С кудрями схожие, зовя к блаженной неге.
На царственном ковре стоят рабы; ковер,
Как стройноствольный сад, Хосрову нежит взор.
Застольного в речах не забывают чина,—
И все вознесены до званья господина.
Веселье возросло, — и в чем тут был отказ?
Налить себе вина проси хоть сотню раз.
Михин-Бану встает. Поцеловавши землю,
Она сказала: «Шах!» Он отвечает: «Внемлю».
«Мою столицу, гость, собой укрась; Берда
Так весела зимой! Ты соберись туда.
Теплей, чем там зимой, не встретишь ты погоды.
Там травы сочные, там изобильны воды».
Согласье дал Хосров. Сказал он: «Поезжай.
Я следом за тобой направлюсь в дивный край».
Привал свой бросил он, слова запомнив эти,
И, званный, в «Белый сад» помчался на рассвете.
Прекрасная страна! Сюда был привезен
Венец сверкающий и государев трон.
Зеленые холмы украсились шатрами
И все нашли приют меж синими горами.
В палате царственной Хосрова — ни одну
Услугу не забыть велит Михин-Бану.
У шаха день и ночь веселый блеск во взоре:
Пьет горькое вино он Сладостной на горе.
