– Агафья, возьми меня к себе, со мной будет тебе чем пожить на своем веку.
Агафья сначала согласилась: отчего же и не взять? Но мера отдавалась не даром.
– Давай сделаем уговор, – сказала она.
– Какой же будет уговор? – спросила Агафья.
– А вот какой, – отвечала мера, – отдай ты мне своего мужа и поживай в свое удовольствие.
Агафья совершенно опешила, потому что сильно любила своего мужа. Зло ее взяло, и она с досадой произнесла:
– Провались ты, проклятая, в землю, да чтоб и там тебе места не было!..
Мера тотчас загремела и провалилась, так что доселе можно заметить на этом месте небольшую яму.
В одном селе жила женщина, дурочка не дурочка, да и умной-то грех назвать. Идет она в сумерки из леса – теща послала ее искать корову, – раздумывает и чуть не плачет, что не отыскала корову и ей достанется от тещи. Вдруг подскакивает к ней медный кувшинчик на длинных ножках, похожий на самовар, только голосистее.
– Ударь меня, – говорит, – Марфа, палкой.
– Да за что я тебя стану бить, голубчик!
– Ну, хоть толкни ногой посильнее, – толкует самоварчик.
Она шла босиком и ковырнула его большим пальцем ноги.
– Динь-динь-динь, – кувшинчик весь рассыпался золотыми лобанчиками.
Она собрала их в подоле и принесла домой. Теща начала было ругать ее за корову, но, когда Марфа показала свою находку, забыла все и отобрала у нее лобанчики. Только не впрок пошли ей эти деньги. Через две недели она умерла, и за ней вся семья перевелась; осталась одна Марфа.
В одном доме была женщина, не любимая в семье; ей не позволяли даже участвовать в общем деревенском веселье и в играх, и потому она больше сидела дома. Как только останется она наедине с собой, вдруг завоет в трубе ветер и послышится голос:
– Упаду – расшибусь!
Когда она рассказала об этом родным, те подняли на смех и обругали ее. Страх одолел несчастную женщину, и она рассказала о том своей соседке, которая научила ее, как пособить горю.
– Ты возьми, – говорит, – белую скатерть, расстели около печки, поставь хлеба-соли, и как только заговорит в трубе голос, ты скажи: «Упади – расшибись на хлеб, да соль, да на добрые годы!»
Припасла все это молодуха, сидит одна-одинешенька по-прежнему, а голос не объявляется, так что она о нем и забывать стала. Сидит она однажды вечером, задумавшись; вдруг завыло в трубе сильнее прежнего:
– Упаду – расшибусь!
Сначала молодуха оробела, потом оправилась и тотчас разостлала скатерть и проговорила, по совету соседки, немудреные слова.
Клад рассыпался из трубы серебром прямо на скатерть.
Шел солдат со службы и в одной деревне попросился ночевать. А хозяева говорят:
– Мы бы рады тебя пустить, да у нас в дому нехорошо, сами дома не ночуем – летом в мазанке, а зимой к соседям уходим – у нас печка кричит.
– Ну, – говорит солдат, – я никакой печки не боюсь, была бы теплая, и там как хочешь кричи, а я спать буду. Мне бы только отдохнуть.
Они его пустили. Поужинали. Он – на печку, а они – в соседи ночевать.
И вот этот солдат спит. А часов в одиннадцать, а может быть, пораньше или попозднее, начала под ним печка возиться. Возится и возится. И кричит:
– Развалюсь! Раз-ва-люсь!
А потом все сильнее начала возиться, уж ей терпенья нет. И принялась еще громче кричать:
– Развалюсь! Развалюсь! Развалюсь!
Солдат думает: «А ну как и в самом деле развалится, да еще меня кирпичом придавит?!» Он с печки долой. Обуться хотел, один сапог нашел, а другой – нет. А она все кричит. Он ищет сапог, не найдет… А она кричит:
– Развалюсь! Развалюсь! Развалюсь! Развалюсь!
Он и сказал:
– А, шут с тобой, разваливайся!
Она, верно, только этого слова и ждала – тут же и развалилась. Развалилась, а вместо кирпича – золото! Ну, солдат, конечно, и сам попользовался, и хозяевам много осталось. И ему хорошо, и им хорошо. И стало им можно в избе жить, больше у них печка не кричала.
(А. Анисимова)Блуждающие огоньки, к которым боятся подходить в лесу, на кладбищах, в заповедных рощах, в местах, где прежде были поселения или разрушенные строения, показывают клады.
Когда покажется счастливцу клад, он должен проговорить: «Чур! Чур! Свято место – чур, Божье да мое!» Или: «Чур, мой клад с Богом напополам!»
Затем желающий получить клад должен кинуть на место клада шапку с головы, что значит оставить в залог голову и никому не поведать тайны. Наконец, приговаривают: «Аминь, аминь, аминь, рассыпься!» Последние слова говорятся по тому случаю, что клады обычно являются в виде огоньков горящих воскуяровых свечей, золотых петухов и пр.
(П. Ефименко)28 ноября 1905 года утром я выехал из Петрозаводска. Подморозило. Пара лошадей быстро несла меня в село Шуя. Тарантас усердно отсчитывал каждый толчок, не особенно приятно развлекая тем путешественника. В Шуе я пробыл с 10 ч. утра до 6 ч. вечера. На ночлег направился в Суну. Опять пара лошадей, но уже не быстро неслась эта пара, да и не могла нестись, если бы и хотела: дорога от Шуи до Суны была покрыта льдом с незначительными промежутками проталин. Лошади и тарантас постоянно скользили. Ямщик и я поминутно усердно выкрикивали: «Тпру-тпру-тпру-тпру-тпру-тпру» – и также усердно балансировали на тарантасе. И приятно и полезно!
– Нет уж, Федор, поезжай лучше шагом, – сказал я своему вознице.
– Да и то, барин, лучше. Эдакая беда-горе, прости ты, Господи, – бурчал Федор.
Поехали шагом. После понесенных трудов по части выкрикивания «Тпру-тпру, тпру» и балансирования на тарантасе мы с Федором отдыхали, молчали. Лошади плелись. Быстро пронеслась вперед мимо нас пара с колокольчиком.
– Спаси ты, Господи! Эка ведь несется, – изрек Федор.
И опять молчание. Вечер был очень темный. С обеих сторон дороги лес. Чувствовалось жутковато. Нужно было говорить: все веселее.
– Что это там блестит, Федор? – спросил я своего ямщика, указывая ему на лесную прогалину.
– Ничего не вижу, – был ответ.
– Да смотри, вон на прогалине огоньки, – продолжал я.
– Это так, барин, кажется, – может, от темноты, а может, и другое что.
– А что другое что?
– Бывает разное. Говорят, эти огоньки клады показывают. Вот недалеко от деревни Заозерья, Соломенского прихода, есть небольшой остров Тихон-Наволок, на нем многие по ночам видят огоньки: как свечки горят, – продолжал Федор. – Там клад непременно есть. Только трудно его взять: его достанет тот, кто проедет по одноночному льду на одноночном жеребце. Мой дед чуть не взял клад и без этого. Дед жил до ста лет и умер еще недавно. Он раз пахал на Тихон-Наволоке. Земля на острове мягкая, без камешка; лошадь была хорошая. Пахал дед, ни за что не задевая. Вдруг слышит дед, – соха за что-то зацепила и лошадь никак не может сдвинуть ее. «Но!» – говорит дед. Лошадь ни с места. «Но!» – и опять не везет. «Да, но же, черт тебя побери», – крикнул дед, рассердившись. Лошадь опять ни с места. Дед пошел посмотреть, за что задела соха, и видит, что задела за какой-то замок с пробоинами. Дед взял этот замок себе и продолжал пахать. К вечеру закончил пахоту и поехал домой. Настала ночь, старик спит и видит сон. Является ему старец и говорит: «Если бы ты не сказал черного слова “чёрт”, было бы богатства не только тебе, но и внукам и правнукам твоим на всю жизнь».
– Тпру-тпру-тпру, – закричал Федор и задергал вожжами. – Что это за оказия?
Присматриваюсь, – впереди стоить тарантас с кибиткой. Подъезжаем. Оказалось, быстро промелькнувшая мимо нас пара лошадей с колокольчиком, поскользнувшись на всем ходу, упала и теперь ямщик выбивается из сил, поднимая лошадей. Седок ругает его самыми жирными словами. Подняли лошадей, и кибитка с ругателем помчалась дальше. Мы поплелись опять шагом.
– Эко, прости ты, Господи, как ругается… И не стыдно, считает, и не грешно… – сетовал Федор. – Нет добра от черного слова… Вот если бы дед не выругался, было бы у нас теперь богатства…
(С. Лосев)Около села Ольхова несколько человек вырыли клад. Один из них с радостью воскликнул:
– Ну, теперь, ребята, будет на кабак и на табак!
Клад сейчас же провалился.
(М. Герасимов)Между жителями селения Мегры есть предание о бочке с золотом, которую черт отнял у одного богача, опустил ее на дно реки и прикрепил там железными цепями. Вот это предание.
В осеннюю ночь кто-то постучался под окном богача. Он отодвинул ставень и спросил, кто беспокоит его в такую пору. Ответа не было. Богач уснул; но опять послышался стук. Мужик снова окрикнул, и снова было молчание. «Вероятно, – подумал он, – меня хотят ограбить», а потому снял со стены ружье и зарядил его пулею, намереваясь при малейшем шорохе выстрелить в вора. Только что успел он приготовить ружье, как опять послышался стук, и гораздо сильнее прежнего.
