Совещание о Ферхаде
И, отобрав людей из приближенной знати,
Шах в совещательной задумался палате.
«Как одержимого неистовство сдержать?
Как этой костью нам игральною сыграть?
Коль сохранить его — мое погибнет дело.
Сразить невинного — мне честь не повелела.
В могуществе царя я мыслил быть один.
На праздник мой прийти решил простолюдин.
Прекрасною Луной мне празднество готово.
Безумца позвала, чтоб радовать Хосрова».
И дали мудрецы царю такой ответ:
«Удача лишь тебе свой зажигает свет.
И венценосные перед тобой во прахе,
И прахом ног твоих окрест клянутся шахи.
Да будут, словно мир, твои бессмертны дни,—
Да счастью вечному сопутствуют они!
Ему, чтоб для царя не стало вновь обузы,
Из золота скуем, не из железа, узы.
Ведь зелье от тоски — лишь золото, да, да.
Да! С золотом та смесь целебная всегда.[214]
Ты призови его, ты в нем роди надежды,
Чтоб он на золото свои приподнял вежды.
За золото Ферхад и веру отметет,
За сладость звонкую от Сладкой отойдет.
Ведь с золотом мошна не мало глаз гасила.
В железе от него оскудевала сила.
Коль золотой глупца не отмести метлой,
Тогда займи его работой над скалой.
Чтоб до поры, когда его иссякнет время,
Напрасно бы он бил в скалы гранитной темя».
Хосров вызывает к себе Ферхада
И, речи выслушав, уж не бродя впотьмах,
Гор сокрушителя велел доставить шах.
И вот ввели его, могучего, как горы.
Вокруг стоял народ, в него вперяя взоры.
В страданье он склонил открытое чело,
Забвение всего на мощного нашло.
Он в тягостной тоске, в смятении глубоком,
Стоял, овеянный неблагодатным роком.
На шаха не взглянув и не взглянув на трон,
Ногами в прах, как лев, уперся крепко он.
Он, унесенный прочь томленьем по прекрасной.
Счел думу о себе и о царе напрасной.
Ферхаду мощному оказан был почет.
Предложенным дарам ты потерял бы счет.
Слоноподобный сел, почтен многообразно.
Ларь с золотом, как слон, вздымался для соблазна.
Но в госте яхонтов огни сохранены,
И золото и прах для чистого равны.
Поняв, что лучший дар могучему не нужен,
Хосров разверз уста — ларец своих жемчужин.
На острые слова, что складывал Хосров,
Гость острые слова был складывать готов.
Хосров спросил: «Ты кто? Тут все я знаю лица».
Ферхад: «Мой край далек, и Дружба — в нем столица».
Хосров: «Чем торг ведут, зайдя в такую даль?»
Ферхад: «Сдают сердца, взамен берут печаль».
Хосров: «Сдавать сердца — невыгодный обычай».
Ферхад: «В краю любви не каждые с добычей».
Хосров: «Ты сердцем яр. Опомниться спеши».
Ферхад: «Разгневан ты, я ж молвил — от души».
Хосров: «В любви к Ширин тебе какая радость?»
Ферхад: «Сладчайшая душе влюбленной — сладость».
Хосров: «Ты зришь ее всю ночь, как небосклон?»
Ферхад: «Когда усну. Но недоступен сон».
Хосров: «Когда гореть не станешь страстью злою?»
Ферхад: «Когда усну, прикрыв себя землею».
Хосров: «А если ты войдешь в ее чертог?»
Ферхад: «Я голову склоню у светлых ног».
Хосров: «Л коль она твое поранит око?»
Ферхад: «Скажу: рази, второе — недалеко».
Хосров: «Когда б другой прекрасную сыскал?»
Ферхад: «Узнал бы меч, хоть был бы тверже скал».
Хосров: «Коль к ней дойти тебе не станет мочи?»
Ферхад: «Что ж! Издали луна ласкает очи».
Хосров: «Быть вдалеке не надо от луны».
Ферхад: «Больным нужна ограда от луны».[215]
Хосров: «Коль «все отдай» она промолвит строго?»
Ферхад: «Я с воплями прошу об этом бога».
Хосров: «Коль вымолвит: «Где ж голова твоя?»
Ферхад: «…то сей заем вмиг с шеи сброшу я».
Хосров: «Любовь к Ширин исторгни ты из тела».
Ферхад: «О, чья б душа погаснуть захотела!»
Хосров: «Найди покой, не жди благого дня».
Ферхад: «Спокойствие запретно для меня».
Хосров: «Твоя стезя — явить свое терпенье».
Ферхад: «Горя, нельзя явить свое терпенье».
Хосров: «Стань терпелив, и в сердце будет свет».
Ферхад: «Хотел бы я… да вот уж сердца нет».
Хосров: «Полно скорбей любви опасной дело».
Ферхад: «Чего милей любви всевластной дело?»
Хосров: «Ей сердце дал, хоть душу сбереги».
Ферхад: «Томлюсь. Душа и сердце — не враги».
Хосров: «Чего-нибудь страшишься в этой муке?»
Ферхад: «Лишь тягости мучительной разлуки».
Хосров: «Хотел бы ты наложницу? Ответь».
Ферхад: «Хотел бы я и жизни не иметь».
Хосров: «Зачем горишь в такой любви великой?»
Ферхад: «Осведомись у сладостного лика».
Xосров: «Ты принужден о Сладостной забыть».
Ферхад: «Но без души, нам сладостной, не жить!»
Xосров: «Она — моя, забудь, что в ней услада».
Ферхад: «Забвения не стало для Ферхада».
Xосров: «Коль встречусь с ней, что скажешь мне — врагу?
Ферхад: «Небесный свод я вздохом подожгу»,
Разгневался Хосров; едва лишь не простерла
Его рука булат, чтоб вражье ранить горло.
Но мыслит: «Не страшусь, хоть все ему суля.
Не взрыть ему горы, — там скалы, не земля.
А хоть бы и земля — не ней не будет сладу!
А хоть бы взрыл ее — куда снесет громаду?»
И быстро говорит: «Согласен я; когда
Забуду договор — да будет мне беда!
Яви в своем труде, стан подтянув потуже,
Всю силу, что живет в таком могучем муже».
И вымолвил Ферхад, не ведающий лжи:
«О справедливый шах, мне гору укажи!»
И подведен к горе, что Бисутуном ныне
Зовут, каменотес, терзавшийся в пустыне,
И явно, что Ферхад свой блеск не сохранит,
Что вся гора — тверда, что вся гора — гранит.
Но с радостной душой, подбодренный Хосровом,
Шел разрыватель гор, горя порывом новым.
Взлетел он на гору, как бурный ветер яр,
И подпоясался, и первый дал удар.
И вот он первым же руки своей движеньем
Стал покрывать скалу одним изображеньем:
Киркою стан Ширин он высек; так Мани
Свой украшал Эрженг, творя в былые дни.
И, лишнего киркой не совершая взмаха,
На царственном коне изобразил он шаха.
Так юная творить ему велела кровь.
Он был возвышенным, вела его — любовь.
Но с юным — злая весть должна коснуться слуха —
Что сделала судьба — горбатая старуха!
Рассекание горы Ферхадом и жалобы его
Недолго высекал те образы Ферхад,
Был изваянием покрыт гранитный скат.
И рассекать скалу с утра до темной ночи
Он начал. Сладостной пред ним сияли очи.
Чтоб гору побороть, свою он поднял длань,
За гранью грозная откалывалась грань.
Ударит он киркой в расщелину гранита,—
И башня тяжкая от стен его отбита.
Ударит — гору с гор руки низвергнет взмах,
Свержением громад людей ввергая в страх.
И яхонты сверлил алмазами ресниц он,
И гору умолял пред ним склониться ниц он:
«Гора! Хоть встала ты гранитною стеной,
Ты дружелюбней будь — рассыпься предо мной.
Ну, в честь мою лицо ты раздери немного!
Дай, чтоб кирке моей везде была дорога!
А нет, — клянусь Ширин! — кроша тебя, круша,
Покуда будет жить во мне моя душа,
Тебя терзать начнет, клянусь, мое упорство,
Поставлю душу я с тобой на ратоборство».
По вечерам, когда, сходя с равнин судьбы,
Свет солнца горные окрашивал горбы,
Когда но светлому узор стелился мглистый,
И поднимался стяг, и ник султан огнистый,[216]
Близ образа Ширин Ферхад стоял в тиши,
Ища в граните след ее живой души.
Он прижимал уста к стопам изображенным,
В горах цимбалами его звучали стопы:
«Очам художников единственный михраб!
Целительница душ! Твой поникает раб.
Ты, с сердцем каменным! Ты, с телом серебристым!
Ты сердце путника влачишь путем тернистым.
Ты в камне поймана, как драгоценный лал.
Лал сердца моего твой камень разломал».
Пред изваянием смирив свои рыданья,
За них прощенья он просил у изваянья.
Он восходил затем до каменной гряды,
Взваливши на спину все тяжести беды.
И к замку направлял он взор свой неустанно,
Стенал: «О кипарис! О ты, розовостанный!
Вся печень выжата! Ты светом сердца будь!
Ты сбитого с пути направь на верный путь!
Желание мое ты пожелай исполнить!
Дай безнадежный дух надеждою наполнить!
Я знаю, что меня нет в памяти твоей.
От милого тебе свет в памяти твоей.
Я ж друг, что о тебе грустит под звездным лоном.
Миросжигающим я мир сжигаю стоном.
Пока в твоей душе царит Хосров один,
Скитальца бедного припомнишь ли, Ширин?
Нет, роза радостна. И в мыслях розы снова
Слова, что сахар шлют для жданного Хосрова.
А сладостную жизнь безрадостный Ферхад
Для розы сладостной отдать сегодня рад.
Хоть ты, о светлая, подобная алмазу,
Меня, покорного, не вспомнила ни разу,—
Ты все же — светоч мой. Но надо мною тень
Простерлась черная. Мой сумеречен день.
Мне сделалась земля скупой отчизной — камнем,
И жизнь свою зову я с укоризной камнем.
Не ведал я, душой спеша к такому злу,
Что рок меня схватил с угрозой за полу.
Нет, не из камня я, и ты все не близка мне!
Что ж верности искать в железе мне и в камне?!
Ты душу, о Ширин, не унижай мою.
Не бей меня в камнях, как бьют в камнях змею!
Барашек я. Зачем ждут мясники приказа?
Рази! Ведь мясники — твои два черных глаза.
На пастбище твоем остался только я.
Я — хил! Отвержен я! Горька судьба моя!
Я мотылек. Страшусь. Я и вдали сгораю.
Сгорю, приблизившись к сверкающему раю.
К тебе приблизиться? Но я ведь только прах.
Быть приближенным? Нет! Меня объемлет страх!
Тебе покорен я! Быть жертвою — отрада!
Убей меня! Клянусь — мне лучшего не надо!
Развей тоску мою. Как справиться мне с ней?
Мне смерть отраднее всей смены этих дней.
Пусть не рождает мать сынов с такой судьбою.
Пусть им звезды моей не видеть над собою!
Иль молвила мне мать: «Далек да будешь ты
От цели сладостной, от сладостной мечты!»
Поспешный меч судьбы не всем приносит муку:
Тем тронет ноготки, а мне отрубит руку.
От рока благости добиться не легко.
Что ж мне он дарит кровь, тебе же молоко?
Я молоком прошу, тебя вскормившим, — дома
Когда ты молоко черпнешь из водоема,
Припомни ты о том, кто весь горит в огне,
И негу сладкую оно пошлет и мне.
Дай молока, пастух! Стою с пустою чашей.
Как дети к молоку, стремлюсь ко встрече нашей.
Вкушая молоко, меня не позабудь.
Я буду молоком, а ты ребенком будь.
Ты сладости таишь. Я таю, голодаю,
Но именем твоим свой рот я услаждаю.
Где утешители? Взираю я вокруг.
Будь утешителем! Ты вымолви: «Мой друг».
Мне увлажни уста; они иссохли. К свету
Ты черный мрак направь, дня укажи примету.
Перед тобой бедняк. Но вымолвить спешу:
Тебе я ценный дар, я душу подношу.
Богатство бедняка, — оно такого рода,
Что, и безденежный, желает он дохода.
Мне душу не сжигай, ведь мой хранитель — ты!
Что мне подлунный мир! Мой утешитель — ты!
Ты блещешь красотой и радостной и томной.
Не покидай меня с моей душой бездомной.
Ведь ты, прекрасная, бездомной не была.
Бездомным не желай бездомности и зла!
Я жизнью дорожил, ценил ее когда-то.
Я верил в молодость, далекий от заката.
Но жизнь и молодость во мне уж не поют.
Беда! Моя душа — отчаянья приют.
Тот, кто с тобою был, тебе приветно вторя,
Уходит от тебя в минуту злого горя.
Ты крикнешь: «Руку дай!» — а друг твой дорогой
На скорбный твой порог не ступит и ногой.
Ты кровь мою не пей — молю тебя со страхом,
И в городе твоем я схож лишь только с прахом.
За что же, говори, ты мне готовишь месть?
В чем ты винишь меня? Подай об этом весть.
Вина ль, что пред твоим я преклоняюсь ликом?
Припомнишь о каком ты мне грехе великом?
Ты друга не предай, о сладостный кумир!
Таких безбожных дел еще не ведал мир!
Ты — кипарис, я — ветр, исполненный порыва,—
И ветру бурному кивни ты, словно ива.
Я — прах, ты — дивный клад. Приди ко мне, и я
Прославлюсь. Станет прах — «Священные края».
Коль мне ты не велишь, моя свеча Тараза,
В светильнике твоем растаять, — жду приказа:
«Ты должен умереть!» Да лягу я вдали
От лика светлого в объятия земли!
Я — птица полночи. Блеснет ночная риза,
И слышен горький плач и стоны шебавиза.
Приди ко мне хоть раз, как призрак, и услышь,
Как вопли и мольбы тревожат эту тишь.
Будь сердце у тебя суровей камня, все же
Взгрустнешь над бьющимся о каменное ложе.
Мне столько от тебя обид нанесено!
Ты ж почитаешь их за малое зерно.
Как вол измученный, свалился я на землю,
Ты ж гонишь ослика: печали, мол, не внемлю.
Я мертв, но я был твой. Помилосердней будь!
Ведь сердце ты взяла, мою рассекши грудь!
Знай, это не игра. Взгляни: я камни рою.
Я пригожусь тебе. Не тешусь я игрою.
Незыблемой горы сильней мои ладони.
Страшны ли мне войска, и всадники, и кони!
Коль меч я обнажу пред диким зверем, то
Шебдиз не нужен мне. Мне и Парвиз — ничто!
Ширин, Парвиз, Ферхад, — в нас родственного много;
У каждого из нас, ты знаешь, по два слога.
Зачем же одному победы так легки
И всех сильнее мощь Парвизовой руки?
Нет, пораженья тень не надо мной нависла!
В таблице вещих звезд мои победны, числа.
Но счастья моего отхлынули года,
А над соперником — счастливая звезда.
Мой злобен темный рок, и хитрый он предатель.
А счастье знает враг — мой вечный зложелатель.
Но пусть никто вовек не ведает врага,
Чья светлая судьба созвездьям дорога!
Сгораю я в борьбе, я в схватке, — все же вскоре
Мой враг добудет все, а я — добуду горе.
Тот, кто послал меня на схватку со скалой,
Мне гибели желал, мучительной и злой.
Я, смерти пожелав, за камнем камень рушу,
Я горя захотел и в горе ввергнул душу.
Кремнист мой путь любви. Вокруг сгустилась тень.
И давит сердце мне безжалостный кремень.
Знай, это не игра. Взгляни: я камни рою.
Я пригожусь тебе. Не тешусь я игрою.
Я в горе жестким стал, созвездиям грозя,
Железа устыдить мне все ж таки нельзя.
Я, словно желтый воск, сгораю в жаркой страсти.
Я сердца уберечь уж больше не во власти.
Где серебро мое и золото? Тюков
Тебе не принесу. Я — нищий. Я — таков.
Желт горестного лик. О, золото печали!
О, горе! Серебром лишь слезы замерцали.
Свеча моей тоски! Весь мир в твоем огне!
Я стражду светлым днем, я стражду и во сне.
И хоть горячим днем мучительно я стражду,
Но в дремах я любви еще страстнее жажду.
И днем со мною ты, и ты — в виденьях сна.
Прибежище мое одна лишь ты, одна.
Приди! Любя весь мир, тебе я отдал душу!
Не див я, — как с людьми я связь свою нарушу!
Нет сердца пламенней среди людских сердец,
Чем у того, кто сжал ваятеля резец.
Злосчастнее меня кто ныне во вселенной?
Я будто в горестной пустыне — во вселенной.
Любвеобильного где друга я найду,
Кто мне промолвит: «Встань!», коль наземь я паду?
Да! Косяки людей бесчисленны, — но кто же,
Когда скончаюсь я, мое оправит ложе?
Моя душа — в тоске, я в мире — одинок.
Как жертву, голову кладу на твой порог.
Хоть просижу сто лет я в глубине колодца,
Лишь свой услышу стон: никто не отзовется.
Хоть проброжу сто лет, в свои уйдя края,
Пойдет за мною вслед одна лишь тень моя.
Я — пес? Иль бешенства низвержен я напастью?
Мечусь, как тот, кто был укушен песьей пастью.
Есть место и для псов, а для Ферхада — нет!
Для трав простор готов, а для Ферхада — нет!
И барса в логове лощина приютила,
И есть меж вод речных приют для крокодила.
А я лишен всего, моя душа во мгле,
И камнем я не стал и не лежу в земле.
Так если на земле я только горю внемлю,
Чтоб обрести покой, уйти я должен в землю.
Столь обездоленным не должно быть, как я!
Как жить, коль никнет жизнь, одной тоской поя?
К тебе меня влечет погибели ветрило,
К погибели меня земля приговорила!
Коль существуешь ты, так что же значу я!
Селение — твое, а где в нем жизнь моя?
Скажу ли: «ты» и «я»? Нас мир одной судьбою
Объединил. Ну как склоняться пред собою?
Могу ль я отступать своим путем крутым?
Горенья моего все застилает дым.
Безмерно утомлен, пришел я на стоянку.
Я запоздал прийти, — уйду я спозаранку!
Коня пускаю в путь я верною рукой.
Куда ж мне гнать коня? Где ждет меня покой?
Я в горе каждый миг. Я плачу о кумире,
И счастье не хочу ничье я видеть в мире.
Душа моя, тебе ведь память дорога
О том, как мудрецы низали жемчуга:
«Недужный человек, что страждет и пылает,
Здоровья никому вовек не пожелает».
Как благотворное увидеть мне в любви,
Когда я весь в шипах, когда я весь в крови?
Хотя в моем мозгу уж больше нету масла[217],
Но горе душу жжет; душа все не погасла.
Страданием своим я весь испепелен.
Но в пепле есть огонь: укрыт под пеплом он.
Я — прах, я ветром взвит. Не жду уж я участья.
В ногах не стало сил, в руках не стало счастья.
Коль ноги обрету, — их тотчас под полу́
Я подтяну. Свою покину ль я скалу?
Как точку, спрячу лик под циркулем. Я спрячу
Себя в своей скале, лишь в ней найду удачу.
Я огражу себя оградой многих стен,
Чтоб образы ничьи мой не смущали плен.
Лишь образ твой со мной! Ему вручил я душу.
Я верности ему вовеки не нарушу!»
Так восклицал Ферхад, стенал и плакал вновь,
И сердца своего так расточал он кровь.
И ночь ушла из гор, и, полные отваги,
Войска зари, блестя, свои взметнули стяги.
И вновь безумный — днем, и вновь бессонный — в ночь,
Ударами кирки мнил гору превозмочь.
Все ночи наполнял он только жемчугами,
А камни он сверлил пылающими днями.
Так много жемчуга он сыпал и камней,
Что отличать не стал жемчужин от кремней.
И по подлунному промчалась весть простору
Об исстрадавшемся, об разрывавшем гору.
И не один к нему пришел каменотес,
Чтоб видеть, как булат вонзается в утес.
И каждый — недвижим; свой закусивши палец,
Глядел, как рвет скалу неистовый страдалец.
Ширин направляется к горе Бисутун, и конь ее падает
