Триста тридцать лет без малого
По земле Аника хаживал,
Много он земель объезживал,
Много он земель раззоривал,
Много выжег храмов Божиих,
Образов немало выбросил,
Пред людьми он похваляется,
Говорит он речь хвастливую,
Речь хвастливую, противную:
— Кабы мне на то свободушка,
Кабы мне кольцо булатное,
Я бы землю нашу матушку
Повернул в другую сторону,
Я бы стал над нею властвовать
И натешился бы вволюшку!
Невзлюбили люди добрые
Речь хвастливую Аникину,
И две сумки переметные
Вынимали заповедные
И с молитвою поставили
На дорогу перекрестную,
Сами ж спрятались за рощею
Посмотреть, какой дорогою
Воин злой Аника выедет.
Едет он по чисту полюшку,
По широкому раздольюшку,
И на той ли на дороженьке
Видит сумки переметные,
А за ними люди добрые.
— Оберите, люди добрые,
Эти сумки переметные!
Я задену ножкой левою —
Не сыскать вам будет сумочки,
Я задену ножкой правою —
Не сыскать вам будет сумочки!
— Ой, Аника, пустохвастишка,
Ой, Аника, пустохвалишка,
Ездишь ты да похваляешься,
За тяжелое хватаешься!
Рассердился воин, взъярился,
Задевает сумку ножкою,
А лежит она, не движется.
Он ее другою ножкою,
А она лежит по–прежнему.
Соскочил с коня он доброго,
Взял всю силу богатырскую,
Ухватился он за сумочку,
По колена в землю вдвинулся.
Рассердился тут Аничище,
Рассердился по–звериному
И ушел по пояс в землюшку,
А не может сдвинуть сумочки.
Принимался тут Аничище,
Принимался не на шуточку,
Уходил по груди белые
В ту ли землю, землю–матушку,
А та сумочка не движется.
Надорвал свое сердечушко,
На коня садится доброго,
На коня ли Обохматушку.
И поехал он по полюшку,
По широкому раздольюшку,
А на той ли на дороженьке
Залегло ли чудо чудное,
Залегло ли диво дивное:
Руки, ноги — лошадиные,
Голова его звериная,
А душа–то человечая!
— Что лежишь ты, чудо чудное?
Богатырь ли ты невиданный,
Иль поляница удалая?
— Я не чудо диво–дивное,
Я не молодец невиданный,
Не поляница удалая,
Я Аники смерть нежданная,
Смерть нежданная да скорая.
— Душегубка ты проклятая,
У меня есть сабля острая,
Отмахну тебе я голову.
— А не хвастай–ка, Аничище,
У меня есть шилья вострые,
Подпилю тебе поджилочки…
Замахнулся воин саблею —
Застоялась рука сильная,
Застоялась, не сгибается,
Прочь на землю сабля выпала,
Чуть коня–то не изрезала!
— Ай же, смерть моя ты, скорая,
Дай мне сроку, дай мне времени,
Дай мне сроку хоть три годика —
По церквам разнесть имущество,
А казну по нищей братии!
Надоть душеньке покаяться!
— Сроку нет тебе, ни времени!
У тебя живот неправедный,
У тебя казна противная,
И твоей душе нет помощи!
— Дай мне сроку хоть три часика —
По церквам разнесть имущество,
А казну по нищей братии!
Надоть душеньке покаяться!
— Нет тебе и трех минуточек,
У тебя живот неправедный,
У тебя казна неправая,
И твоей душе нет помощи!
Затомился тут Аничище,
Упадал с коня буланого,
Упадал на землю–матушку,
Будто там его и не было!
Не пристало ли бы нам, братья, начать старыми словами ратных повестей о походе Игоревом, Игоря Святославича? Но пусть начнется эта песнь по правдивым сказаниям сего времени, а не по замышлению Боянову. Ведь Боян вещий если кого хотел воспеть, то носился мыслью по дереву, серым волком по земле, сизым орлом под облаками. Ведь он помнил, сказывают, бреши давних времен. Тогда пускал десять соколов на стадо лебедей: какую догонял, та первой песнь пела старому Ярославу, храброму Мстиславу, что зарезал Редедю пред полками касожскими, красному Роману Святославичу. Боян же, братья, не десять соколов на стадо лебедей пускал, но свои вещие персты на живые струны возлагал, а они сами князьям славу рокотали.
Начнем же, братья, повесть эту от старого Владимира до нынешнего Игоря, который напряг ум крепостью своей и изострил сердце свое мужеством; исполнившись ратного духа, навел свои храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую.
Тогда Игорь взглянул на светлое солнце и увидел, что от него тьмою все его воины покрыты. И сказал Игорь дружине своей: «Братья и дружина! Лучше уж убитым быть, чем полоненным быть. Сядем, братья, на своих борзых коней, чтобы посмотреть синий Дон…»
Пришло на ум князю сильное желание, и жажда отведать Дона великого перемогла у него знамение. «Хочу, — сказал, — копье преломить в конце степи Половецкой; с вами, русские, хочу голову свою сложить, либо напиться шлемом из Дона».
О Боян, соловей старого времени! Если бы ты эти полки воспел соловьиным щекотом, скача, соловей, по мысленному дереву, летая умом под облаками, свивая, соловей, обе половины сего времени, рыская путем Трояновым через степи на горы. Петь бы песнь Игорю того [Трояна] внуку так: «Не буря соколов занесла через степи широкие; стада галок бегут к Дону великому…» Или так бы воспеть, вещий Боян, Велесов внук: «Кони ржут за Сулою, звенит слава в Киеве. Трубы трубят в Новегороде, стоят стяги в Путивле».
Игорь ждет милого брата Всеволода. И сказал ему буй–тур Всеволод: «Один брат, один свет светлый ты, Игорь. Оба мы Святославичи. Седлай, брат, своих борзых коней, а мои то готовы, уж оседланы у Курска. А мои то куряне испытанные воины: под трубами повиты, под шлемами взлелеяны, с конца копья вскормлены; пути им ведомы, овраги им знакомы; луки у них натянуты, колчаны открыты, сабли отточены; сами скачут, словно серые волки в поле, ища себе чести, а князю славы».
Тогда вступил Игорь князь в золотое стремя и поехал по чистому полю. Солнце ему тьмою путь заграждало; ночь, стонучи ему грозою, птиц разбудила; свист звериный поднялся; встрепенулся Див, кличет на вершине дерева; велит послушать земле незнаемой — Волге, и Поморью, и Посулью, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, тмутороканский идол. А половцы непроторенными дорогами побежали к Дону великому: скрипят телеги в полночь, словно лебеди распуганные. Игорь к Дону войско ведет. Уже беду его подстерегают птицы по дубам; волки грозу подымают по оврагам; орлы клектом на кости зверей зовут; лисицы лают на красные щиты. О Русская земля, ты уже за холмом!
Долог мрак ночной. Заря–свет запылала, мгла поля покрыла; щекот соловьиный уснул, говор галочий пробудился. Русские широкие степи красными щитами перегородили, ища себе чести, а князю славы.
Спозаранок в пятницу потоптали они поганые полки половецкие и, рассыпавшись стрелами по степи, помчали красных дев половецких, а с ними золото, паволоки и дорогие атласы. Покрывалами, и накидками, и кожухами стали мосты мостить по болотам и грязным местам, и всякими узорочьями половецкими. Красный стяг, белая хоругвь, красный бунчук, серебряный жезл — храброму Святославичу! Дремлет в степи Олегово храброе гнездо. Далеко залетело! Не было оно на обиду рождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, черный ворон, поганый половчанин. Гза бежит серым волком, Кончак ему путь кажет к Дону великому.
На другой день очень рано кровавые зори рассвет возвещают, черные тучи с моря идут, хотят прикрыть четыре солнца, а в них трепещут синие молнии. Быть грому великому! Идти дождю стрелами с Дону великого! Тут копьям преломиться, тут саблям удариться о шлемы половецкие на реке на Каяле, у Дона великого. О Русская земля, ты уже за холмом!
Вот ветры, Стрибожьи внуки, веют с моря стрелами на храбрые полки Игоревы. Земля гудит, реки мутно текут; пыль поля покрывает. Стяги говорят: половцы идут от Дона и от моря и со всех сторон русские полки обступили. Дети бесовы кликом поля перегородили, а храбрые русские перегородили красными щитами.
Ярый тур Всеволод! Ты мужественно бьешься, прыщешь на воинов стрелами, гремишь о шлемы мечами булатными. Где тур поскакивал, своим золотым шлемом посвечивая, там лежат поганые головы половецкие. Рассечены саблями калеными шлемы аварские тобою, ярый тур Всеволод. Презрел он раны, дорогие братья, забыл почести, и богатство, и город Чернигов, отцовский золотой стол и своей милой супруги, красной Глебовны, радушие и ласку.
