Неонила Криничная - Легенды. Предания. Бывальщины

Подкатила эта тройка к барскому крыльцу, выходит начальник с виду молодой, но такой строгий. Провели его к столу, поднялись все и стали вино пить. А барин выпил стакан и стал бахвалиться:

— Все боятся Кудеяра, а вот я нет, только попадись он мне на глаза, так я его на первой осине повешу.

Встал тогда начальник, что приехал, и смеется:

— А может, этот самый Кудеяр с вами за одним столом сидит?

Перепугались господишки, стали друг друга оглядывать, а начальник, что приехал, снял с головы парик и крикнул:

— А ну, кому хотелось увидеть Кудеяра?!

Наставил он на них пистолет, а бары от испугу в кучу сбились, стоят трясутся.

Засвистел Кудеяр, и тут же его люди сбежались. С барами тогда круто расправились, а добро барское крестьянам роздали.

(…) Около Хренниковой мельницы, по Ксизовской дороге, зарыто сорок бочек золота под плошавым корнем, в дурном верху. Кудеяр тогда давным-давно, при царе Иване Грозном, почту ограбил да и спрятал туда.

То же и на Лысой горе, Ендовиной называется, у Козьмином лесу — три кадки золота… Тут жили силачи-богатыри. У них была застава, городище. Еще на моей памяти был тут огромный строевой лес, глухой-глухой, что и войти в него страшно; при шоссе было городище. Это, как бы сказать, курганок такой, небольшой; там и теперь еще видны вороты и проезд.

Такое же городище было и в селе Козачьем (в семи верстах от первой заставы).

Никому они ни проходу, ни проезду не давали. Если одному из них не под силу справиться с кем, то один разбойник бросает другому топор, а тот уж понимает, что идти надо. Вот какая силища-то! Да что до сказу, мой дядя родной выкопал кости богатырские — одна кость до колена, нижняя, больше трех аршин.

Катерины Второй суда по реке ходили, и на суда эти Кузьма Рощин нападал. Тут недалеко Лысая гора есть. Так вот все больше около этой горы нападал он. Пойдет царское судно, Рощину кричат:

— Едут, мол, Катериновы слуги!

Протянут веревку через реку, остановят судно, команду перебьют, денежки заберут, а судно в пруд уведут.

Вот одна старушка по лесу бежала. На коровку пошла в деревню занять три рубля. Не хватало у ней на покупку, а скотина была тогда дешева. Сколь-то она набрала, а трех рублей нету. Бежит она в деревню, а уже темнеет, она боится, скоро бежит. Видит — навстречу ей идет мужик здоровый, высокий, красивый.

Говорит он ей:

— Бабушка, куда бежишь, куда торопишься?

— Рощина боюсь, — чай, сумерки.

— А чего боишься — у тебя денег много?

— Где много — заняла в деревне у родных три рублика.

— А зачем три рублика?

— Да на коровку не хватает.

— А сколько корова стоит?

— Да рублей восемь аль десять.

Он вынимает ей деньги, дает десять рублей:

— Вот тебе, бабушка, на корову. Рощин я самый и есть. Да ты не бойся меня, я купцов граблю, бедных людей не трогаю.

Старушка схватила десять рублей, зажала в кулак да бежать!

Рощин, бывало, платок расстелет и плывет по реке. А то насыплет золото, и без его разрешения никто не берет.

Он все ровно сквозь землю видел. Бывало, спросит отца:

— Макаров, где ты был?

— На Колодливом озере.

— А золото, насыпленное в рогожах, видал?

— Видал.

— А взял?

— Нет, не взял.

— А мог бы взять горсточку или две!

— Да я побоялся.

— Ну и дурак, взял бы. Твое же золото, не купецкое.

Есть озеро, на нем плавучий остров из деревьев. Ветер подует — плавучий остров перейдет к другому берегу. А под теми деревьями к корням лодка цепями привязана, а в той лодке рощинские клады лежат.

Рассказывают, будто Ворожеину письмо от царицы пришло. Царица пишет: «Уничтожь Рощина, озолочу тебя!» И пошел Ворожеин на темное дело.

Вот как Рощина поймали. Он все к одной девушке ходил. Ворожеин задумал Рощина извести и обратился к этой девушке:

— Ты мне Рощина с головой выдай.

Она не хотела, да Ворожеин ее настращал. Вот поехал Рощин на Колодливо озеро гулять, а девушка побежала на Ворожейку и говорит:

— Рощин гулять едет.

Ворожеин за Рощиным, солдат собрал, солдаты пришли. Раскинул Рощин кафтан, хотел по воде уйти, не может. Окружили его и убили.

Как убили его, — вдруг кругом все в кустах заплакало, застонало. Из озера огненный столб метнулся, птицы из озера повылетели, звери повыбежали, гром ударил. И все озеро закричало:

— Убит! Убит!

Беглец Криволуцкий был на славе. Он на жителей не нападал, он брал с казны для всего миру.

А в Белоусовском руднике Банщиков был вор. От худой жизни был вор, такая им жизнь была, бергалам: у крестьянина в гумнешке соломки возьмет, свою скотину покормит. Говорили: вор.

С Криволуцким бегал Мосеев. Говорит раз Криволуцкому:

— Вот в Белоусовке вор Банщиков.

— Какой вор: он соломку берет. Разве это вор! Вот мы с тобой сделаем воровство: вся Томская губерния с голодухи пропадает, а мы спасем.

Побегали они. Криволуцкий ночью к руднишному приставу забрался, пистолет наставил, одежду его взял, оделся — будто пристав.

Побежал в село, к становому.

— Собирай народ. Буду деньги раздавать. Которые голодные — тем деньги: казна дала, царь велел.

Народ собирается, он дает. По тридцать рублев, по сорок, по пятьдесят на душу дает.

И в другом селе дает. Народ говорит: это да! А начальство уже смекнуло и давай его преследовать.

Под Змеевым поймали. И давай его судить:

— Ты, Криволуцкий, где деньги взял?

— А в городу, в соборе. Там сорок тысяч было, в ящике лежали. Сколько людей голодует, а деньги лежат, архирей спит на ящике. Мосеев его за рясу стащил, архирея-то.

Судья судит:

— Куда ты деньги девал?

— Половину народу раздал, а половину себе на разгул оставил.

Засудить его засудили, да кандалы не держали. Потом опять бегал.

Старик у нас был, Бычков Николай Николаич, пять лет, как помер. Мальчишкой он коней пас, так его Криволуцкий взял с собой бегать. Сказывал Николай Николаич:

— Бежал он на одной лошади, я — на другой. Ежели речка саженей пять — он сразу перемахивал. Вот заедем в укромно место, в яр. Криволуцкий говорит:

— Ну, я лягу, ты охраняй.

Как захрапит — под ним земля ходит. Вес в нем был с одной рубахой — семь пудов семнадцать фунтов.

А в Белоусовку погулять ездил. Наши его не выдавали.

В воду уходил Криволуцкий. Подадут попить — он и уходил.

Сидел здесь, в волости, начал трубу разбирать (в трубу хотел податься). Отняли.

Хворь на себя напустил, кричит:

— Дайте водицы ковшик!

Подали ковшик. Он в ковшик — мырк! — и уплыл. Он все земли прошел. Один был такой по Алтайскому округу.

Не захочет в каморе сидеть — воду напустит. Все ревут:

— Тонем!

Их вода моет, а он стоит, смеется. И уйдет.

И воду хорошо знал, он на морях плавал.

То сидит в каморе, в окошко чувыркат, чувыркат… Птиц налетит много, заревут, закаркают. Он орет:

— Откройте окошко, от этих птиц тошно!

Откроют — а он с птицами и улетит.

С шестнадцати лет пошел он страдать.

Стал навыкать всяку всячину. Учился, учился и научился.

Он в волости сидел. Я полы мыть ходила туда. Он и говорит:

— Истопи мне баню.

А я:

— Нет, убежишь, пожалуй, с водой-то.

А он пятишку вынимает, дает:

— На! Истопи!

Я ему баню истопила, он с водой и ушел.

(…) Никон предложил царю справить духовная «церковная архила», но тот сначала не решался. И тогда Никон прибег к следующему средству: он приказал мастеру сделать ящик, в который бы вошла «архила церковная», книжная; убрать ее в этот ящик и запереть, а ящик положить в другой — побольше, а тот в третий, еще побольше; за Москвою в поле выкопать яму и этот ящик с «архилою» ухоронить в землю, над ямой поставить свечку с огнем, чтобы горела она по три ночи и чтобы многие народы могли видеть этот свет в темноте ночной.

Устроив это, приходит патриарх к царю Алексею Михайловичу, отворяет дверь на пяту, крест кладет по-писаному, поклон ведет по-ученому, на две, на три, на четыре сторонки покланяется, а царю Алексею Михайловичу в особину и сам объясняет таково слово:

— Позволь мне сказать, государь, слово великое. Видел ли ты в темноте ночной горящий огонь в поле? Разрыто это место вчерашний день, — и найден тут ящик, в нем другой, а в этом третий — и тут положена «архила церковная». В архиле этой пишет и повторяет, что троеперстный крест надо делать, а двуперстной в грех поставлен: скорее надо подписать и наладить троеперстное сложение.