А у нас тут монастырь был, окрай самой реки Нивы, в Заречье. Какков монастырь звался. Настоящий монастырь был, с монахами, с настоятелем, все честь честью. И был в монастыре на колокольне колокол серебряной, с узорам. И звонил он звоном таким-то малиновым… Ну, вот.
Как про англичанку монахи прослышали — затревожились. Нать было колокол спасать. А куды спасешь? Ухоронить-то некуды. Думали-думали, однако надумали. Сговорились, ночью колокол с колокольни сняли да с пеньем, со свечами и с крестным ходом к реке его отнесли. Да промежду порогов в воду-то и спустили. Пущай, думают, пока под водой полежит, а пройдет беда — снова его на колокольню вздымем. А река Нива у нас буйна, порожиста, камениста. Над колоколом сейчас же большущий камень сам собой навалился, и вода округ его ровно котел кипящий завилась.
Ну, пришла англичанка, пошишевала, поразбойничала и ушла, однако. Пошли монахи к реке колокол здымать. А колокола-то уж и не достанешь. Как ни пытались — ничо не поделать: вода бурлит, крутится, а колокол все глубже под пороги на дно уходит. Так и отступились. И пошел с той поры у стариков завет — беспременно колокол вытащить. Как его опять на колокольню здынут да звоном своим серебряным он зазвенит — тут все снова по-старому и пойдет.
А в старом-то много хорошего было: была у нас тут така гора лесиста, Погана варака прозывалась. Лес на ей был огромадной, и малины в этом лесе и другой всякой ягоды была сила несусветная. Так вот тыи леса нонь-то все повырубили, и нонь на том месте кипиратив и больница стоят. Где прежь болотца в травах лежали — нонь почта, школа да сельсовет. А как колокол-то зазвонит — так все опять и перевернется: почта и школа скрозь землю провалятся, чугунка лесом зарастет, над больницей камни содвинутся, все дороги мохом-ягелем зарастут и пойдут по прежним лесным варакам девки во снарядных сарафанах собирать княженику-ягоду да малину… Тольки вот беда: нам-то колокола не вытащить, слабы стали, остарели, а молодежь нонь к святыне-то не больно прилежает: знай хохочут. Так скоро и место-то, где колокол спущен был, совсем забудется…
ВЛАДЫКА-ВОИН
На морях был владыка-воин. Жил у Кильгина-острова, по правую руку как идти с Норвегии. Это место никак не минуешь…
По весне, в марте, бегут поморы на промысел в Баренцево море. Владыка-воин уже по своему берегу ходит:
— Поворачивай!
Весь промысел и отберет: оставит только до становища поесть-попить, в Териберку либо Гаврилово…
Бежали к Норвегии в шняке наши поморы. Четвертым человеком наживщик считался — мальчишка еще вовсе… зуем!
Кормщик ему вачаги кидат:
— Выстирай, заскорузли!
Ладно, выстирал. Выжимать стал — наполы разорвал!
— Хотел досуха выжать…
Ну, бегут, ладно. Кильгин-остров показался.
— Походи сюда! — владыка-воин кричит.
Поворотили к Кильгину.
Промыслом владыка-воин не попользовался. Мальчишка-зуек взялся с ним бороться смертным боем — сломал воина! Награбленное добро забрал — на шняку погрузили. Шняка — морское судно, сто пуд поднимет!
КОЛГА, ЖОГЖА И КОНЧАК
— Знаешь про Колгу да Жогжу?
— Слыхал, что есть острова в море — Колгуев да Жогжин.
— Супротив последнего острова есть мысок экой небольшой — Кончаковым наволоком зовется — неподаль от деревни Дуракова. Вот на всех местах этих жили три брата, меньшого-то Кончаком звали, так по именам-то их и острова теперь слывут. Вот, стало быть, и живут эти три брата родные, одного, выходит, отца-матери дети, живут в дружбе-согласии; у всех топор один: одному надо — швырнул один через море к брату, тот подхватил, справил свое дело, третьему передал. Так и швырялись они — это верно! С котлом опять, чтоб уху варить, — самое то же: и котел у всех один был. И живут-то они этак год-другой, третий, да живут недобрым делом: что сорвут с кого, тем и сыты. Ни стиглому, ни сбеглому проходу нет, ни удалому молодцу проезду нет, как в старинах-то поется. Шалят ребята кажинной день, словно по сту голов в плечи-то каждому ввинчено. Стало проходящее христианство поопасываться. В Соловецкой которые богомольцы идут, так и тех уж стали грабить, чтобы, кажись, баловства пуще.
А вот пришел раз старичок с клюкой: седенькой экой, дрябленькой, да и поехал в Соловки с богомольцами-то, и пристали они к Жогжину-то острову, где середний братан жил, и вышел Жогжа, и подавай ему все деньги, что было, и все, что везли с собой. Старичок-то клюкой и ударь его — и убил, наповал убил. А по весне приговорился на сальный промысел — да и Колгу убил, и в землю его зарыли, да, сказывали бабы, из земли-то выходить-де стал и мертвый бы, — а лежит, мол, что живой, только что навзничь, и пугает… Долго ли, много ли думали да гадали и стали на том, что вбить, мол, колдуну, по заплечью-то, промеж двух лопаток, осиновый кол… Перестал вставать: ушел на самое дно, где три большущих кита на своих матерых плечах землю держат. (…)
Слушай! Кончак-от такой силы был, что коли сух да не бывал в бане, что ли, или не купывался — в силе стоит, с живого вола сдерет одним духом кожу, а коли попарился этак или искупался, так знай — малой ребенок одолит. Вот и полюби он попову жену и украдь ее у попа-то. Та на первых порах и смекни, что богатырь-от после бани что лыко моченое, она и погонись за ним вдоль берега по морю до Кончакова наволока. Тут он изошел духом, умаялся — помер. Там тебе и могильцу его укажут, коли хочешь.
ВОРОВСКОЕ ГОРОДИЩЕ
На берегу Волги, немного повыше села Севрюкова, есть место — «Воровское Городище» называемое, которым тут руководил атаман из казаков (…). По Волге вверх шли посуды с хлебом, их тащили бурлаки лямкой на своих плечах, там, где нельзя было тянуть лямкой, шли подачей (якорь сначала завозили вперед посуды, а потом бросали его в воду и подтягивали на канатах к нему посуду).
На берегу Волги, где всегда проходили бурлаки, стоял столб, а на нем прибитая доска. На этой доске были буквы: «Чтобы получить с каждой посуды денежную пошлину, а кто из хозяев и лоцманов посуды не отдаст пошлины атаману-казаку, тот получит неудовольствие».
У атамана на берегу всегда стояла заряженная пушка. Если кто не уплатит по своей воле пошлину, то атаман приказывал стрелять из своей пушки в эту расшиву. И вот один раз шла посуда с грузом — хлебом и пошлину не платила. Казак-дозорный закричал с берега лоцману:
— Почему не платите пошлину? Сопротивляетесь!
Ну, лоцман этой расшивы не обратил на это внимания и закричал команду своим бурлакам пуще прежнего:
— Иди, навались, вперед! Какая ему тут пошлина!
Тогда атаман закричал своему подданному казаку в рупор:
— Уплатили ли они пошлину?
Казак отвечает в рупор:
— Нет, не заплатили!
И приказал тогда атаман ударить из пушки прямо в расшиву, в бок, и расшива тут же потонула на этом месте, против «Воровских Городищ».
ХОДИЛ РАЗБОЙ ШАЙКАМИ…
(…) После этой поры жили много времени, и наступил разбой. Ходил он шайками, по сорок человек. Разбой богатых мужиков грабил и резал. У нас был в Мадовицах богатый мужик, Бирюк звали. Его захватили в Преображенской церкви. Из церкви утащили на реку и замучили. У их фатера была на Коленьге по речке Пестову (приток Коленьги). Тут была земляная изба. Они много кое-чего нагрудили около той избушки. У этой местности ничего теперь наверху нет. Только один мужик, Устин с Ростова, из деревни Починка, нашел полтора пуда свинцу, а больше ничего не могли добраться. А добирались всё сабли Александра Невского. Она есть тут на самом деле, да не многие знают про это, — кто слыхал от прежних людей.
Разбой стал много проказу делать. Он грозится на Гусиху (деревню — Н. К.):
— Надо, — говорит, — ограбить.
Гусишана узнали об этом и собрали народ с шести волостей. Народ был в гумнах и домах спрятан. Разбой пришел. Был Проня на Гусихе, который знал заговор, и заговорился, что его не брала пуля. У разбойников был тоже заговорщик. Он заговорился, и его тоже не брала пуля. У Прокопья была середка разломана до перевод. Был еще дымник. Проня улез в этот дымник.
У их был уговор: пока Проня не стукнет из оружья — народу не выкрываться, а как учуют стук, дак народу вдруг хлынуть на разбойников. Как приходит этот разбой до Гусихи, атаман и говорит:
— Теперь Гусиха сгоготала и Проня пропал!
Идет этот атаман по переводам у Прони. Проня — ничего другого — из дымника выстрелил из оружья серебряной пуговицей; атаман с переводов упал. А народ услыхал этот стук и со всех сторон содвинулись. Разбой испугался — и сейчас к озеру, и приметались в озеро. Там и решился, всего сорок человек.
БОГАТЫРЬ ПАШКО И РАЗБОЙНИКИ
(…) Церковь (в селе Юрома на реке Мезени. — И. К.) строил богатырь (…), именем Пашко. Будто бы своими руками, на собственных плечах, валил эти громады одна на другую один, без посторонней помощи. Силы он был необъятной, а чтобы судить об ней наглядно, он оставил народу на память модель руки своей (…) (громадный кусок дерева, длиною в высокий рост человека, обточенный с одной стороны в подобие руки человеческой; рука сжата в кулак, и кулак этот шириной своею равняется четырем, если не пяти головам взрослого человека (…)).
