Очень обиделась Ай-Тавка.
Смекнул Кайкубат, что не наруку ему обида ее. Подошел он к зиндану — так сказал Алпамышу:
— Сват! Сказать ей: «мужем твоим согласен стать», не лучше ли было бы?
Алпамыш ему:
— Сказать можно было, да подумал я, что слово такое на сердце тебе падет, — огорчать не хотел тебя.
Говорит Кайкубат:
— Если совесть твоя чиста передо мною, скажи так. Пусть освободит тебя, а там — видно будет. Если в зиндане останешься, без тебя как я получу ее?
— Позови ее обратно, — говорит Алпамыш.
Догнал Кайкубат Ай-Тавку, — сказал:
— Вернуться тебя Алпамыш просит, — не поняла ты его, — мужем твоим стать он согласен.
Возвратилась Тавка-аим и такие слова Алпамышу сказала;
— В день печальный причитают: ой, дад-дад!
Возвратил меня с дороги Кайкубат.
В этой яме ты при жизни ввергнут в ад!
Мной освобожденный, кем ты станешь мне?
В благоденствии живет мой край родной, —
Ты со мною здесь попал бы в рай земной,
Сладкие с тобой беседы б я вела,
Чтила бы тебя, как бога, идол мой!
Мной освобожденный, кем ты станешь мне?
Отвечает ей Алпамыш:
— Коль в саду мы шахском будем жить вдвоем, —
Весело, любя друг друга, заживем.
Если в мой родной Конграт со мной пойдешь,
Спутника и мужа ты во мне найдешь!..
Вернулась Тавка-аим к себе — думала, думала, — надумала подземный ход рыть от своего дворца до самого зиндана:
Тот забудь покой, кто страстью одержим:
Нет путей прямых — пойдет путем кривым.
На земле ему дорогу преградим, —
Он и под землей пройдет, неуловим.
Сердцем Ай-Тавки так завладел Хаким,
Что не побоялась под дворцом своим
Прокопать подземный ход Тавка-аим.
Ждать готова хоть бы год Тавка-аим…
Ей людей надежных удалось достать, —
К ним она выходит наставленья дать:
— Раньше осени цветам не увядать!
Клятву, землекопы, вы должны мне дать:
Нужно это дело в тайне соблюдать.
Если вы о нем не будете болтать,
Можете большой награды ожидать.
Не должна работа ваша быть слышна,
Ни одна душа вас видеть не должна.
Землю только ночью можно выносить,
Незаметно, осторожно выносить… —
Дни идут, проходят месяцы, и вот —
Подведен к зиндану тот подземный ход.
Людям Ай-Тавка опять наказ дает:
— Вам теперь на волю уходить пора.
Вы усердны были, буду я щедра.
Худа вам не знать, желаю вам добра,
До ста лет живите, но и в смертный час
Тайну да не выдаст ни один из вас… —
Землекопов так предупредив, она
В тот подземный ход спускается одна.
При ходьбе сгибаться даже не должна,
В человечий рост подкопа вышина.
Выдумкой своей Тавка восхищена:
Может Алпамыша навещать она!
Службой Ай-Тавки доволен будет он, —
Будет Ай-Тавкою он освобожден…
Так Тавка-аим к зиндану подошла.
Шла она сюда — веселая была,
А пришла — досада сердце обожгла.
Э, нехороши Тавки-аим дела!
Где ее надежда, где веселье то?
Оказалось, ведь — не только что войти
Алпамыш не может в подземелье то, —
Он в него не может даже и вползти.
Из зиндана в тот подземный ход — едва
Великанова пробилась голова…
Гладит его шею, плача, Ай-Тавка, —
Ведь ее надежда так была сладка,
Но судьба, как видно, слишком жестока, —
Должен Алпамыш в зиндане жить пока!
Все же утешает он Тавку-аим:
— Приходи, — хоть тут друг с другом посидим, —
Нежною беседой душу усладим…
Ходит Ай-Тавка к зиндану что ни день,
Утешенье великану — что ни день…
А про то, где спуск в подземный ход — прорыт,
Девушкам своим Тавка не говорит.
Под почетным местом находился спуск, —
Где обычно гость, пришедший в дом, сидит.
Хворостом искусно сверху был накрыт…
Ай-Тавка в зиндан ушла в один из дней, —
Ведьма Сурхаиль пришла нежданно к ней.
Девушки вскочили, — оказав ей честь,
На почетном месте предложили сесть, —
Старая карга направилась туда;
В хворосте беды не видя никакой,
Топчет ведьма хворост смелою ногой, —
Хворост раздался под старою каргой,
И в провал мгновенно падает она,
Падает, гадая, далеко ль до дна.
Кто б такую пакость ей подстроить мог?
Хоть бы не разбиться, не лишиться ног!
Спуск в подземный ход хотя и был глубок,
Только не отвесно крут, а чуть отлог.
Ведьма уцелела — лишь расшибла бок:
Ей калмыцкий бог, наверное, помог.
Но куда упала — старой невдомек.
На ноги она вполне живой встает —
Темным подземельем все вперед бредет,
Думает: когда же хитрый Тайча-хан
Втайне от нее прорыл подземный ход
И куда подземный этот ход ведет?
Тут-то Сурхаиль увидела зиндан, —
И Тавку-аим в зиндане застает…
Увидала старуха Тавку с Алпамышем — и такое слово сказала:
— Говорить хочу я, не шутя, с тобой:
Что произошло, Тавка-дитя, с тобой?
Или стала я на склоне дней слепой,
Иль наряд твой не зелено-голубой?
Иль в моем краю джигитов знатных нет?
Сдохнуть бы тебе, Тавка, во цвете лет!
Как тебя прельстил подобный людоед?!
Речь мою, Тавка, дослушай до конца:
Шаха ты позоришь, своего отца.
Думала ль, что здесь тебя застану я?
Лучше б не дошла живой к зиндану я!
Шаха дочь подземным ходом из дворца
Бегать на свиданье к узнику должна?!
Видно, ты совсем, Тавка, развращена.
Сдохнешь — будет честь отца отомщена!..
Ведьма Сурхаиль все это говорит,
Не в зиндане стоя, а у входа лишь.
Слушает слова такие Алпамыш,
Слушает — и львиной яростью горит:
Но подкоп не по Хакиму был прорыт:
Пролезать могла одна лишь голова!
Неужель за все поносные слова
Так и не ответит старая сова?!
Сурхаиль меж тем пустилась наутек.
Алпамыш кричит Тавке: — Беги, беги!
Догони — поймай! Быстрей сайги беги! —
Ноги были очень длинны у карги:
Скачет, словно заяц, и чертит круги,
От Тавки спасаясь, как всегда — хитра,
То она туда метнется, то — сюда.
Но была она, однакоже, стара,
А Тавка-аим резва и молода.
Вот она каргу настигла, изловчась,
За подол схватила и, в него вцепясь,
Держит, упустить коварную боясь.
Весь остаток сил старуха напрягла, —
Как рванулась — так и затрещала бязь, —
У Тавки в руке — оторванный подол!
С тряпкою в руке застыла Ай-Тавка,
А пришла в себя — старуха далека.
Вновь Тавка за ней в погоню понеслась,
Но коварной ведьмы след простыл, — спаслась!
Благополучно выбралась старуха из подземелья, к шаху сразу побежала — и такое слово ему говорит:
— Кланяюсь тебе я в ноги! — говорит, —
— Погибаю от тревоги! — говорит.
Ведьма, стоя на пороге, говорит:
— Голову тебе, мой шах, в залог даю —
От тебя я ничего не утаю:
С Алпамышем я видала дочь твою!
Поздравляю с зятем! Шуток не шучу, —
Суюнчи с тебя я получить хочу.
Если ты и дочь не удержал в руках,
Можешь ли народом управлять, мой шах?!
Эта дочь твоя в девических летах
Стала ведь распутной на твоих глазах!
Вскочил с места шах калмыцкий — и, на Сурхаиль разгневавшись, так сказал:
— Сама же ты беду ко мне привела, и сама с жалобой приходишь! Не Алпамыша ты опоила, — несчастье навлекла на меня. Клялась — обещала: «Я, мол, его изведу! Посидит, мол, под землей — сгниет Алпамыш!» А я уже сколько лет только про Алпамыша слышу, — а он все жив, — не гниет! Сколько мне из-за него огорчений!..
Отвечает шаху Сурхаиль-ведьма:
— Что ни прикажешь — все в твоей власти. Прикажи пятьсот арб запрячь и ехать им на Зиль-гору. Пусть они там камнями нагрузятся, и этими камнями зиндан пусть завалят: сверху будут камни давить Алпамыша, с боков — земля прижимать его будет, — он и помрет. А уж если от этого не помрет, значит — ничем не изведешь его.
Понравились калмыцкому шаху эти слова — так и приказал он сделать.
Услыхала про это Тавка-аим, — вышла арбакешам навстречу — и такое слово сказала им:
— Слову моему красноречивым быть,
Слову быть красивым и правдивым быть,
Славе недруга — остывшим пеплом быть.
Земляки мои! Коней вы запрягли, —
Каждому из вас живым-здоровым быть,
Вашему пути, друзья, счастливым быть!
Все же в этот путь зачем пускаться вам?
Дружеским моим поверьте вы словам:
Камни с гор возить не так легко коням,
Эти камни службу не сослужат вам, —
Что вам ездить зря по ведьминым делам?
Головы она преступно кружит вам!
Слушайте меня — езжайте по домам.
Вам, работникам, не скажет Сурхаиль,
Что вас ждет на той горе проклятой, Зиль:
Там живет свирепый огненный дракон, —
Встретитесь ему — всех уничтожит он.
Проглотить способен даже гору он!
Весь ваш караван на гибель обречен,
С муками и смертью путь ваш сопряжен, —
Пожалейте ваши семьи, ваших жен!
Ехать может тот, кто разума лишен.
Этим делом не прельщайтесь, говорю,
Арбакеши, возвращайтесь, говорю!..
Встали арбакеши — отвечают ей:
