Услыхав эти слова пастушонка, Алпамыш, прикинувшийся ничего незнающим, так сказал:
— Если действительно умер Алпамыш, — его не оживить. А что Ултантаз у вас беком стал, что страна им угнетена, — это вина ваша.
Пастушонок на это так ответил:
— Правду тебе сказать, — отец мой, Култай-раб, с Алпамышем был в большой дружбе. Алпамыш Култая очень любил. Кто не знал, что отец мой — раб Алпамыша, тот считал, что Алпамыш сыном ему приходится, так сердечны были они друг с другом. Такой человек, смотри, в калмыцкой стране погиб, а здесь Ултан-негодяй власть захватил! Не отправит на работу без того, чтоб не избить! Живем под гнетом насильника, очень обиженные, страдаем, ненавидим его…
Сказал Алпамыш: — Молись, — хозяин твой еще вернется! — И поехал дальше. Ехал он краем озера, — видит: белые, зеленые, голубые шатры стоят. Пастухи-рабы находились в них. Кто из них сидел, ноги поджав, кто — полулежа, кто — и совсем растянувшись валялся.
Подумал Алпамыш: «Давай-ка я и этих задену».
Подъехал он к ним, а они, путника увидав, беком его не признав, ног не подобрав, продолжали валяться.
Обратился к ним Алпамыш:
— Хорошо у вас расставлены шатры.
Э, батыры, вы, как вижу я, храбры.
Ноги подобрав, не будете ль добры
Путнику хоть чашку кумыса подать?
Выпью — и отправлюсь дальше степь топтать.
Много гор пройдя, немудрено устать, —
Чашку кумыса я вас прошу подать!
Пастухи, с места не вставая, так ему ответили:
— С нами говоря, над нами не глумись.
Хочешь кумыса, — к тому шатру спустись.
Только если наш отведаешь кумыс,
В собственных словах, смотри, не заблудись.
Меру животу коль знаешь своему,
Время не теряй — спустись к шатру тому, —
Нашим кумысом, проезжий, — насладись…
Хоть и огорчился сердцем Алпамыш,
На слова рабов он улыбнулся лишь,
Привязав коня, спустился пеший вниз.
Видит он кумыса полные сабы.
Взял одну — единым духом осушил,
Но одной — едва лишь горло освежил.
Сколько было, столько он опустошил —
Все до капли выпив, жажду заглушил,
Сел на Байчибара — дальше заспешил…
Захотели пить и пастухи-рабы.
В тот шатер приходят — пусты все сабы.
Смотрят и не верят: «Что за чудеса!
Кто же может выпить столько кумыса?
Для него саба — что для других каса!
Кто же он такой, откуда он взялся?
Бедствие на нас наслали небеса!
Кумыса ни капли ни в одной сабе!
Как же было нам вообразить себе,
Чтоб людской породы существо могло
Столько влить в себя и чтоб живым ушло! —
Брюхо кумысом ему бы разнесло!..»
А меж тем — от них все дальше был Хаким.
Едет по летовкам тучным он своим, —
Озеро в степи раскинулось пред ним.
Замечает он у вод лежащий скот,
Собственный, ему принадлежащий скот.
Встречным Хакимбек вопросы задает:
«Как зовется край? Какой народ живет?
Кто хозяин этих пастбищ, этих вод?
Чей такой обильный тут пасется скот?»
Ни одна душа его не узнает.
Думают: «Приезжий, человек чудной,
Может быть, имеет замысел дурной,
Может быть, подослан вражеской страной?
Лучше бы от нас держался стороной!»
Этот с опасеньем смотрит, а иной
Грубо повернется к путнику спиной,
Третий — за булат берется поясной…
Едет Алпамыш вдоль озера Бабир,
По своим владеньям, по земле родной
Едет он, никем не узнанный батыр,
Говоря: «Какой несправедливый мир!»
Грустно покидая озеро Бабир,
Смотрит на верблюдов, думою томим
О своей сестре, о Калдыргач-аим.
Ничего о ней не ведает Хаким.
Будет иль не будет в жизни встреча им?
Верблюды, которых пасла Калдыргач, лежали себе на приозерной траве. Среди верблюдов, что в долю Алпамыша входили, был один старый нар черной масти. Алпамыша и он погибшим считал и, горюя по хозяину своему, в течение семи лет пролежал, не вставая с земли. Возвращение бека своего почуяв, заревел он вдруг во всю свою былую мощь, вскочил на ноги — на дорогу вышел.
На Калдыргач-аим, пасшей верблюдов, одежды приличной не было, в лохмотья одета она была, голое тело сквозь дыры виднелось. Побежала она за верблюдом, покрикивая:
— Стой!.. Земля уже вошла мне в пятки!.. Стой!..
Где он, брат мой милый, где хозяин твой?
Серебром сверкает ястреб молодой,
Золотой нагрудник, ворот золотой.
Все же не совсем ты бесхозяйный нар:
Был бы жив-здоров растущий сиротой
Бедный мой племянник, брата сын —
Ядгар, — Будет он твоим хозяином… Стой! Стой!
Солнце мне мозги насквозь уж пропекло!
От судьбы за что терплю такое зло?
Ултантаз меня унизил тяжело.
Стой!.. Земля уже вошла мне в пятки!.. Стой!..
Муки неба грудь мою терзают… Ой,
Уши и в степи имеет Ултанхан, —
Кто-нибудь услышит стон печальный мой,
Обернуться может худшею бедой!..
Стой! Тебе кричу, хакимово добро,
Брата моего любимого добро!
Рушился Конграта царственный чинар!
Стой! Куда спешишь, упрямый черный нар?
Пролежал семь лет, беспомощен и стар,
А теперь бежишь резвее, чем архар!..
«Стой!» крича верблюду, Калдыргач-аим
Плачет, а сама едва бредет за ним.
Видит — одинокий всадник на пути.
Калдыргач боится близко подойти:
Человек проезжий, человек чужой, —
Девушке обиду может нанести.
Думает: «Укрыться б лучше от него!» —
Спряталась в чангал колючий от него…
Подъезжает ближе Хакимбек-шункар, —
Стал пред Алпамышем старый черный нар,
Голову задрав, почтительно ревет.
Своего верблюда витязь узнает, —
Думает: «Мой старый черный нар живет!
Как-то без меня живет родной народ?»
Вздох печальный сердце Алпамыша рвет.
А вокруг него верблюд семь раз подряд
Бодро пробегает — и глаза горят.
Посмотрел Хаким, — подумал про себя:
«Хоть и бессловесны твари, а гляди —
И они любовь к хозяевам хранят!»
Сердце у него расстроилось в груди.
— Ну, мой нар, прощай, — теперь назад иди.
Будь здоров и жив, меня в Конграте жди. —
И назад побрел уныло черный нар,
И к сестре подъехал Хакимбек-шункар.
Он сказал: — Родное племя, мой народ!
Чем ты стал за это время, мой народ!
Ты снесешь ли горя бремя, мой народ?.. —
И сестре своей вопрос он задает:
— К слову моему внимательною будь, —
На меня прошу я, девушка, взглянуть:
Этот витязь-путник схож ли с кем-нибудь?
Хочется мне, прежде чем продолжу путь,
Черному верблюду голову свернуть.
Вижу — в нем твоей растерянности суть.
Если же владелец требовать бы стал
За верблюда кун, я деньги б отсчитал!.. —
А сестра его, что скрылась под чангал,
Говорит: — Меня ты, путник, напугал, —
Лучше бы загадок мне не задавал.
Если ты верблюда черного убьешь,
То и в грудь мою вонзишь ты острый нож.
Черного верблюда, путник, пожалей, —
Слез моих и крови даром не пролей:
Чуть о том прослышит Ултанхан-злодей,
Голову мою тотчас отрубит он,
Сделает меня добычею ворон,
Станет мой народ жесточе угнетен!..
Услыхав слова Калдыргач, сестры своей, Алпамыш, не открывая себя, сказал ей в ответ такое слово:
— Ты какого ока доброго зрачок?
Чистых уст каких — правдивый язычок?
Что забилась ты, бедняжка, под чангал?
В племени конгратском чей ты есть росток?
Солнечной весной в саду не вянет цвет.
От достатка кто в такую рвань одет?
Как тюрёю стать Ултан-паршивец мог?
Или у тебя опоры в близких нет?..
Сестра Алпамыша, Калдыргач, такое слово ему сказала:
— Тот, в чьем оке я была зрачком, — далек,
Чьим устам служила языком, — далек.
Если поняла я темный твой намек,
О беде, о нашей как узнать ты мог?
Но, коль скоро сам ты правду разузнал,
Так и быть — я тайны отомкну замок:
Племенем своим конгратским я горжусь.
Дома своего я тоже не стыжусь, —
Шаху Байбури я дочкой прихожусь.
За верблюжьим стадом по степи кружусь, —
Разве в кармазу и шелк я наряжусь?
Знала ль я, какая ждет меня судьба?
Алпамыша-брата жду я, не дождусь.
В странствие пустился он в далекий край.
Подвигов, бывало, много совершал;
Может быть, с врагами в стычке оплошал, —
Слух дошел, что умер он в стране чужой;
Слух еще дошел, — он якобы живой;
Только от него пока от самого
Не было известья нам ни одного.
Думаем, что он погиб, скорей всего.
Если б жив-здоров он был и не погиб,
Неужель враги пленить его могли б?
Тысячу врагов один он устрашал!
Если б даже в битве он и оплошал
И попал в зиндан, — давно бы убежал.
Будь он жив, узнал бы и в чужом краю,
Что у нас Ултан в Конграте ханом стал.
Он бы нас своей опоры не лишал!
Он бы убежал и прискакал давно!
Видимо, прибыть ему не суждено,
Видимо, с бедою горе заодно,
Видимо, погиб он, брат мой, Алпамыш!
Ты мои услышь печальные слова:
Пес-Ултан дерзнул ступать по следу льва.
Брата моего красавица-жена
(Может быть — жена, скорей всего — вдова),
И она Ултану подлому нужна:
Свадьбу негодяй сыграть намерен с ней!
Только у Барчин-сулу, сестры моей,
Не сумел согласьем заручиться он.
Плачет Ай-Барчин, осенних туч мрачней,
И не ест, не пьет, не спит уж сколько дней!
Ходят ежедневно, ей дары даря,
От Ултана сваты — речи тратят зря:
Дорогих его подарков не беря,
Не дает Барчин согласья, говоря:
«Жив мой Хакимбек, мой дорогой тюря!»
Верит, что вернется муж ее, мой брат…
Алпамыш, обращаясь к сестре своей Калдыргач, такое слово сказал:
