скорости инноваций в год, какой никогда и нигде не было раньше. "Все авторы, которые следовали линии Турго-Смита, - писал Шумпетер, когда ажиотаж стал очевидным, - ошибались, полагая, что бережливость является важнейшим [причинным] фактором". Большая часть сбережений для инноваций, отмечал Шумпетер двадцатью годами ранее, "происходит не от бережливости в строгом смысле слова, то есть от воздержания от потребления. ... но [из] средств, которые сами являются результатом успешных инноваций" (на языке бухгалтерского учета - "нераспределенной прибыли"). Деньги для немногих массовых и капиталоемких инноваций, таких как железные дороги, по его мнению, поступают от банков, использующих "создание денег". (Загадочное словосочетание "создание денег" означает просто займы сверх золота или долларов в своих хранилищах, которые могут делать рисковые банкиры, надеясь на то, что не все одновременно захотят получить золото или доллары обратно. Одним словом, это кредит).
Шумпетер, однако, не вполне понимал, что даже в ХХ веке широких рынков и больших лабораторий компания может расширяться без огромных кредитов, подобно тому, как первые инновации промышленной революции опирались на нераспределенную прибыль, торговый кредит и скромные займы у двоюродных братьев, подьячих и адвокатов. Во многих отраслях это по-прежнему так: Ингвар Кампрад построил шведский мебельный гигант IKEA без кредитов и публичных размещений акций. Крупные публичные размещения акций, потребовавшиеся с 1840 по 1940 г., и особенно после Первой мировой войны, таким капиталоемким отраслям, как железные дороги, сталелитейная, химическая, автомобильная, электроэнергетика, добыча и переработка нефти, были уникальны и создали современные фондовые рынки. Сидни Поллард писал в 1981 г., что "вся европейская технология, в том числе и в странах-первопроходцах, со временем менялась, становясь все более капиталоемкой". Экономика как наука выросла в эпоху капитала (как назвал ее Эрик Хобсбаум). Естественно, что такие экономисты, как Милль, Маркс, Маршалл или Кейнс, были одержимы идеей физического накопления. "Капиталистическое производство, - заявлял Маркс, - предполагает существование значительных масс капитала". Нет, не предполагает. Скромный поток нераспределенных доходов (будь то бухгалтерские доходы или экономистское представление о доходах как вознаграждении за новую идею) позволяет ремонтировать машины и приобретать новые, особенно несложные машины 1760 г., а теперь снова сложные, но дешевые по капиталу машины компьютерного века. В 1760 году самой сложной европейской "машиной" был первоклассный линейный корабль, который сам постоянно находился в ремонте. Сегодня это ваш дружелюбный компьютерный гик.
Что касается происхождения инноваций, то "массы" капитала могли быть в 1760 г. скромными по величине - опять-таки закваска в хлебе из закваски - и возникать из небольших изменений где угодно, а не из какого-то великого первородного греха первобытного накопления. Однако убеждение в том, что инновации рождаются во грехе, оказалось трудноизлечимым. Оно сохраняет свою силу благодаря чувству вины перед нулевой суммой. Мы богаты. Наверняка (по логике нулевой суммы) мы стали богатыми благодаря воровству. Как говорил сам Мастер, "Примитивное накопление играет в политической экономике примерно ту же роль, что первородный грех в теологии". Большинство интеллектуалов, не понимающих продуктивности разговора в инновациях и кооперации на рынках и вытекающей из этого продуктивности творческой деконструкции, а значит, и производной роли накопления, воспринимают такую алогичность как общеизвестный факт. Историк Луи Дюпре в своем недавнем исследовании французского Просвещения делает паузу, чтобы обратить внимание на совершенно иное Просвещение, происходившее в то время в Шотландии. Он хвалит Адама Смита за "искреннюю заботу о судьбе рабочих", но затем утверждает, как будто мы все знаем, что "неограниченная рыночная экономика не могла не сделать их участь очень тяжелой, особенно в ранний период промышленных инноваций, когда накопление капитала происходило в основном за их счет". Неудивительно, что Дюпре не приводит никаких доказательств столь очевидной истины. То, что накопление является ключом к росту и что накопление зависит от самопожертвования рабочих (которые, очевидно, не имели "тяжелой" участи до начала периода промышленных инноваций), является частью нашего интеллектуального воспитания, а не чем-то, требующим доказательств.
Так, Селлар и Йитман в своей шуточной истории Англии "1066 и все такое: A Memorable History of England (1931), описывают "промышленное открытие" как наиболее запоминающееся из открытий, сделанных около 1800 г., а именно, "открытие (сделанное всеми богатыми людьми Англии сразу), что женщины и дети могут работать на фабриках по 25 часов в день без того, чтобы многие из них умерли или чрезмерно деформировались". Большинство образованных людей считают такую историю примерно верной, и, например, Чарльза Диккенса считают точным репортером о результатах индустриализации. При всех своих литературных достоинствах Диккенс редко выезжал за пределы Лондона, мало что знал об индустриализации, а говорил о бедности традиционного лондонского типа, на которую он смотрел с позиции буржуазии. Его самая индустриальная книга "Тяжелые времена" (1854) при всем ее очаровании грубо искажает представления о рабочих, профсоюзных деятелях, предпринимателях и даже циркачах. Утверждение, что иммеризация неизбежна, что она является богоугодным святотатством, предвещающим Второе пришествие, религиозное или социалистическое, не имеет под собой никакой эмпирической базы. Оно вытекает из "Мал-туса" 1798 г., подтверждено "Коммунистическим манифестом" 1848 г., а еще глубже - из христианского смущения богатством. Великий экономист и марксист Джоан Робинсон отметила противоречие между 1 и 3 томами "Капитала": "Попытки фундаменталистов марксизма верить в растущее несчастье рабочих и падающий уровень процветания одновременно вызвали большую путаницу". Так оно и есть.
Жертвенное обращение с рабочими не было способом достижения того накопления, которое все же произошло. Рабочие в промышленных районах Британии, конечно, были ужасно бедны. Но в еще большей степени бедными были и доиндустриальные лондонские бедняки Диккенса. И так же жил каждый простой человек в мире в те времена, которые предшествовали великой эпохе буржуазии, изобретений и инноваций. Все наши предки жили на эти жалкие 3 доллара в день, и потребовалось много десятилетий после начала индустриализации, чтобы пар, сталь и фондовые биржи оказали значительное влияние на среднюю заработную плату. Правда, дети работали на хлопчатобумажных фабриках и свинцовых рудниках:
Мой отец был шахтером и жил в городе. Тяжелая работа и бедность всегда не давали ему покоя.
Он хотел, чтобы я ходил в школу, но он не мог платить, и я пошел на грабли для стирки за четыре пенса в день.
Однако дети работали всегда, и индустриализация конца XIX века скорее уменьшила, чем увеличила их число, когда они собирали уголь или перематывали лопнувшую пряжу. Сами дети считали, что работа на фабрике лучше, чем работа на ферме. На первых порах в промышленных районах Англии, Шотландии или Бельгии заработная плата немного выросла, несмотря на общий рост населения и тяжесть наполеоновской борьбы. Шахтеры и рабочие хлопчатобумажных фабрик
