Первое, что мы обнаружили, я бы сказал — «феномен гардеробщика». Есть история 70-х гг., что в МГУ в гардеробе первого корпуса гуманитарных факультетов работал гардеробщик, который брал взятки за поступление. Причем это была беспроигрышная лотерея, потому что он возвращал взятку, если человек не поступал, и не возвращал, если человек поступал. Такого «гардеробщика» мы обнаружили на входе в судебную систему.
Оказывается, представления людей о судебной коррумпированности преувеличены, не в этом главная болезнь судебной системы. Юридическая корпорация окружает судебную систему и таким образом обеспечивает себе доходы. Как в других сферах действует такой «бюрократический капитал», «капитальная бюрократия» (я не знаю, как это назвать), так и здесь, но здесь она играет роль «гардеробщика». Вот что они делают. Если адвокат говорит клиенту: «Мои услуги стоят столько-то», то клиент отвечает: «Нет, это дорого, я не буду платить». Тогда адвокат: «Надо судье взятку передать». Без вопросов: «Пожалуйста, вот деньги». Причем потом их можно не возвращать даже при проигранном деле, потому что адвокат скажет: «Те дали больше, перебили». Клиент говорит: «Понимаю».
Этот феномен гардеробщика известен в институциональной экономике под названием «феномен Ольденбурга». Он был обнаружен в Индии, где тоже была сильно преувеличена коррупционность. Посредники брали эту «дань». Но на самом деле он создает неверное представление о главных проблемах. Он создает представление о том, что суд можно купить, вопрос — в количестве денег. Оно не такое уж неверное, если бы мы с вами вели разговор пять лет назад. Потому что пять лет тому назад именно от этого начинались разговоры о точке отсчета в судебной реформе.
Глава высшего арбитражного суда того времени на всех семинарах рассказывал один и тот же анекдот, объясняя ситуацию и намекая, на самом деле, на выход из нее. К судье приходит секретарь и говорит: «Ваша честь, у нас проблема. Ответчик дает 130 тыс., а истец дает 100 тыс. Что будем делать?» Судья говорит: «Верните 30 тыс. ответчику, и будем решать дело по закону». Тогда, когда было представление о том, что судебная власть устроена на денежном контракте, что решения покупаются, была идея: давайте введем высокие пошлины, отдельный бюджет судебной системы, уравняем шансы и таким путем выйдем на принятие независимого решения.
Но сейчас ситуация другая, хотя задача та же самая — выход на принятие независимого решения. Потому что взятки на входе — это только издержки, это знаменатель формулы. А числитель формулы, результат, который нужен от судебной системы, — независимое решение. Главная болезнь в этом: суды зависимы. Это признают все части юридического сообщества. И зависимы они не от тех, у кого деньги, потому что нужно еще иметь канал для того, чтобы вручить деньги. А иногда и без денег принимается неправосудное решение.
Сейчас много разговоров о том, что надо поменять статус судей, ввести выборность председателей судов, есть предложения Министерства экономики… Все равно не очень верится в то, что это приведет к независимым решениям, потому что самое тяжкое сомнение связано с самими судьями, которые в 90-е гг. вели себя одним образом, в конце 90-х гг. — другим образом, в «нулевые» годы обнулили прежние результаты. При таких судьях мы вроде бы ничего не решим, как будто тупик.
Я более оптимистично смотрю на возможности выхода из ситуации. Говорят, что оптимист — это недостаточно информированный пессимист. Но у меня есть мой личный информационный запас — опыт, связанный с защитой прав потребителей в 90-е гг. И я утверждаю, что судебная система работала в 90-е гг. Причем, господа, у нас это получилось случайно. Дело не в том, что мы были такие умные. Но теперь я могу объяснить, почему у нас так получилось.
Поэтому небольшое отступление о причинах эффективности судебной защиты прав потребителей в 90-е гг. (я говорю не про сегодняшний момент). Когда мы в начале 90-х гг. делали закон о защите прав потребителей, глава парламента назвал этот закон «закон-мечта» в двух смыслах: что он красивый и, главное, что он не будет никогда реальностью. Он стал реальностью. Миллионы людей стали применять судебную систему, а первых мы тащили за руку в суд, предоставляя им адвоката, а они отбивались и говорили: «А меня там не засудят?» — т. е. в принципе был страх перед судебной системой. Преодолен он был понятным образом. Потому что нашего соотечественника бесполезно убеждать в том, что у него есть права, он говорит: «Закон — что дышло». Но если ему сказать, что господин Сидоров получил возмещение морального вреда в размере таком-то по такому-то случаю, он хлопает себя по коленке и говорит: «Ну, надо же! Ну, ровно такой у меня был случай! И я ведь тоже должен был бы получить!» На этом скептицизме и играли психологически.
А что позволяло делать это? Три вещи. Первая — бесплатный вход в судебную систему для потребителей. Можно без адвоката — закон прямого действия. Прочитал — пришел — стал действовать. Вторая — значительные выгоды от применения судебной системы, возмещение морального вреда. (я, вообще, понял, что у нас дело пошло на лад, когда в троллейбусе услышал, как один человек другому кричал: «Я добьюсь возмещения морального вреда!» Думаю: «Все! Есть!». Если это вошло в язык в троллейбусе, то дальше это будет работать). Компенсация материального ущерба, неустойка за отсрочку исполнения законного требования потребителя. Т. е. выгода была понятна.
Причем выгоду я бы не считал только в деньгах, потому что про те же дела по моральному вреду я бы мог рассказывать часами, это потрясающе интересная область человеческого бытия, и они были очень разными. Скажем, дело 1993 г. в Туле, когда возместили ущерб человеку, которому поставили глазок в дверь на нормальном уровне, хотя он заказывал глазок пониже (он очень маленького роста). И его представитель из общества потребителей доказал, что каждый раз, возвышаясь на табуретке (потому что он подходил к двери, залезал на табуретку, смотрел в глазок), этот человек унижался. Это вопрос о человеческом достоинстве. Были вещи трагикомические. Когда женщине делали косметологическую операцию, ей увеличивали грудь, вместо третьего размера получился пятый. Она потеряла работу (она манекенщицей работала), потеряла жениха. Есть совсем трагические случаи. Я не хочу сказать, что результатом являются деньги. Это не так. Результатом является признание определенного достоинства, которое может иметь те или иные денежные выражения.
Третье обстоятельство, очень важное. Мы думали, как бы сделать потребителю попроще, и заложили принцип: человек сам выбирал суд, в котором судится. Можешь судиться по месту пребывания ответчика, можешь по месту пребывания истца. И этот принцип оказался, наверно, самым страшным для ответчика. Потому что каждый раз, когда возникала очень тяжелая борьба, как во время дефолта в 1998 г., первое, чего добивался банк, — чтобы все дела по этому банку рассматривались в одном суде. Потому что один суд купить можно, а всю судебную систему России купить тоже можно, но очень дорого. Тем более что там конкуренция, цены могут расти. Поэтому не замыкалась корпорация, в ней была внутренняя конкуренция, да и сама принадлежность судьи к корпорации была в 90-е гг. довольно условной. У нас были случаи, когда судья выносил более жесткое решение в пользу истца-потребителя, чем просили. Адвокат, который после процесса хочет спросить «Как это? Почему?» (а дело было по автосервису), подходит к судье, а судья стоит у окна, смотрит на свою новенькую «шестерку» (причем тогда это был не Мерседес) и говорит: «Как же этот автосервис над нами издевается!» Судья себя воспринимал в этом смысле не как арбитр (может быть, это плохо), но как человек из общества.
