спросят и о них. Увидев, как я оправдываюсь, они точно заберут себе мой выигрыш, а взамен подкинут наркоту, чтобы посадить меня надолго. Сейчас никому нельзя доверять, тем более ментам. Мне подурнело. Тошнота подступила к горлу. Я мчал на всех парах и размышлял — как же мне поступить дальше?
"Нужно во всем признаться”, — подумал я.
Если я вернусь к шефу с извинениями, скажу, что толкнул его потому, что переживал за мать, то, может, он меня простит и обойдется все легким испугом.
"Ты сперва мать толкнул, а теперь меня, Федько. Может, тебе в тюрьму пора за толкания?” — прозвучал голос Сергея Валерьевича в моей голове, и меня ударил озноб.
Возвращение с повинной — все лучше, чем беготня. Зарулив в парк, я переложил пачки из пяти тысяч в карманы болоньевой куртки, так, чтобы не было видно прямоугольных очертаний. Еще раз проверив, что ничего не выпячивается, я несколько раз выдохнул и поехал в сторону офиса. Сказать, что я ссал — ничего не сказать. От переживаний мне даже давило на клапан. Приближаясь к базе, я подбирал слова извинения, продумывая диалог с шефом. Каждое мое высказывание он крыл новым аргументом, который мне был не по зубам. Я представил, что играю в словесные пятнашки, и каждый новый ход приводил меня к проигрышу. Я не верил в себя. Меня кусала вина. Было так стремно, что возникало желание признаться про деньги и даже отдать их ему, только чтобы Валерьевич меня простил и попросил мою мать простить меня тоже.
— Что за выкрутасы, Федько? — как только я слез с велосипеда, рявкнул Сергей Борисович.
— Я испугался, — изучая коричневые ботинки шефа, ответил я.
— Испугался, значит? А чего испугался? Накуролесил чего? А?
— Сергей Валерьевич, мне какой-то странный мужик на заказе попался. Богатенький как буратино. Уболтал меня. Заставил какие-то небылицы слушать про жену и сына-педика. А ведь у меня с матерью беда приключилась, не до его историй, но он-то что? Король мира. Разве мог я ему перечить? Пришлось слушать. А мне и мать звонила, и соседка смски писала, а потом и вы найти меня пытались. А что я? Терплю его бредни. Да так терплю, что когда вышел из его хором, так в голове кисель какой-то получился, а тут еще нервы. Переживания. Вот я и не выдержал. Завелся. Толкнул вас. Теперь стыдно.
— Стыдно, говоришь?
За все время совместного проживания с матерью в одной квартире я научился говорит что-то весомое в свое оправдание. Истории эти я сочинял на лету и тон подбирал соответствующий, обиженный. Это помогало сглаживать углы в общении со Старой Каргой. После таких бесед я обычно чувствовал освобождение от вины. Что говорить, в этом я отлично преуспел. Успокаивать заведенную мать у меня получалось лучше всего на свете. Представив, что шеф моя матушка, я подбирал самые выразительные слова, чтобы растопить его злость — а злился он на меня прилично. Об этом говорили сжатые крепко губы и раздутые ноздри.
— Стыдно, — кивнул я.
— Может, тебя прописать по морде разок, а, Федько? Чтобы стыдно не было, а то смотри, ты заслужил хорошую оплеуху.
— Шеф, а можно я Сопле пропишу по щам? Да так смачно пропишу, что мама не горюй? — откуда ни возьмись объявился Князь. Встал за спиной шефа и смотрел на меня свирепым взглядом, как злая дворняга.
— Петя, у тебя что, нюх на Антона? А? Раньше тебя век нигде не сыскать, а сейчас как только Федько тут, так и ты уже неподалеку.
— Да я это… Случайно как-то выходит, шеф.
— Ну раз случайно, то иди лучше работай, а то я тебя быстро отучу искать об кого кулаки почесать. Понял, нет? — сказал Сергей Валерьевич таким твердым голосом, что гордость взяла за него.
"Во мужик!” — подумал я.
Петя Князев помялся еще рядом чуть, а потом все же плюнул и ушел к кучке узбеков лялякать на непонятном мне языке. Встал к ним в круг и посматривал издалека на меня, а я то на ботинки свои, то на ботинки шефа, а то и на него брошу случайный взгляд.
— Федько. Это первое китайское предупреждение. Понял? Еще такой номер, толкнешь меня или кого другого, я не посмотрю на твои истории, уволю вмиг. Если матери зубы научился заговаривать, то со мной такие финты не получаются. Понял?
Я кивнул.
— Рюкзак на базу, велик на прикол и шуруй к матери. Все понял?
Я снова кивнул.
— Выполняй.
Я протянул желтый рюкзак шефу.
— Езжай в больницу, извиняйся. Цветы матери купи, а доктору коньяк, чтобы он лучше позаботился о ней. Понял?
— Да.
— Деньги есть на презент?
Я вспомнил о пяти миллионах, которые лежали у меня в карманах куртки.
— На коньяк найду.
— Дуй к матери. Если с ней что случится, потом век себя проклинать будешь. Я уж знаю.
В животе все сворачивалось, как если бы мои кишки грызла голодная собака. Я представлял, будто свирепая псина жевала мои внутренности как резиновую игрушку, так мне было больно, но я ничего не мог сделать, кроме того, чтобы терпеть.
Открыл дверь квартиры, и на меня набросилась тоска, связала по рукам и ногам. Свирепый пес еще сильней вцепился в мое брюхо. Стена квартиры шептали: "Беги, тебе тут не место, злой пес обглодает тебя до костей”, но идти было некуда. Да и звонить мне тоже было некому. Я зашел в свою комнату и остался один на один с давящей тишиной.
Я так привык к издаваемым Старухой звукам, что беззвучие квартиры натягивало мои нервы, как корабельный трос. Сидя на кровати, я втыкал в пол. На потертом ковре круглые рисунки повторяли сами себя, равно как и мои мысли о Старухе. Я боялся звонить ей. Но еще больше я стремался сообщить о своем возвращении Тамаре Тимофеевне. Меня отталкивала любая мысль о матери и ее сломанном бедре. Я мечтал ущипнуть себя сильно-сильно и проснуться на райском острове в объятиях любимой Кати. Я не желал иметь ничего общего с этой квартирой, своим отражением в зеркале и искалеченной Старухой, которая заклевала меня до такой степени, что я уже стал на нее кидаться.
Все вокруг напоминало огромную задницу. Серый город, вонючие подъезды и люди-дебилы. Орки, эльфы, демоны и звери разных мастей. Все они меня жутко бесили. Сами ни черта не понимая в жизни, навязывали всем вокруг правила своей игры. Все всё знали и знали, как лучше. Они
