ты весь мир будешь обнимать, а он тебя. Все девчонки на планете обнимают тебя, а ты их — прикидываешь, сколько любви?
— Звучит классно.
— И это только пять процентов от того, что ты будешь чувствовать.
— Как мне теперь быть с тем, о чем ты мне рассказал?
Мужик как лежал неподвижно, так и продолжал лежать, только я что-то издергался. Соблазнительную картину Петрович мне описал, так хорошо разрекламировал, что больше совсем не хотелось спать.
— Вот смотри, Антон. Если тебе больно по жизни, то, считай, отмычка у тебя в руках, осталось дверь найти. Дверь, как правило, это твои желания, не выдуманные, а твои, настоящие. Те, на которые ты реагируешь. Если в груди горячо, как в печке, то твое желание, если холод, то не твое это, братец. И вот когда ты поймешь, чего хочешь, так теперь тебе про это нужно забыть. Не желать и все, успокоиться, и потихонечку отмычкой в замочную скважину вставить. Главное, не торопиться, а потихонечку. Усек? Ты видел святых людей? Они же спокойные, будто их кочергой огрели, потому что отмычкой не торопясь орудовали. И когда дверь желаний взломаешь, будешь жить в состоянии эйфории, ничего тебе не нужно будет, а делать-то будешь что надо. Такой парадокс, братец.
— Получается, если я боль испытываю, значит, отмычка у меня уже в руках?
— Получается, в руках, главное, не просри возможность. Обычно как отмычка в руках, страшно становится, очко жмет, вот почему с отмычкой не все жить умеют. Вот/Но если с ней умеешь спокойно обращаться, то и проснуться сможешь.
— А у тех, у кого нет боли, и отмычки нет?
— Да забыли они про отмычку, просто долбятся в дверь со всей дури и радуются искрам над головой.
— Если плохо тебе, братец, запомни: это возможность. Бери и потихонечку-полегонечку взламывай дверь своих желаний. И трать все деньги, до последнего рубля. Иначе беда. А на сейчас все, давай спать, заболтались мы с тобой что-то.
В комнату вгрызлась тишина. Вместо привычного для себя потолка с желтыми потеками я обнаружил металлическую сетку с матрасом. Надо мной висела кровать. От неожиданности я испытал панику и закрутил головой. Петрович все так же лежал неподвижно слева от меня. Он спал. Двухъярусная кровать моего соседа обзавелась еще одним постояльцем сверху. Голова и рука нового гостя висели на краю.
Пытаясь взять себя в руки, я изучал незнакомца. Его нос был сильно вмят в лицо. Или этого парня часто дубасили, или однажды в него врезался автобус, такая плоская у него была физиономия. Что Петрович, что Пекинес — так я назвал недавно прибывшего — не издавали никаких звуков, словно кто-то выкрутил на минимум громкость. Вспоминая вчерашний разговор с Петровичем, я даже как-то возгордился из-за того, что я время от время испытываю чувство боли.
"Значит, отмычка у меня уже в руке”, — подумал я.
Паника превратилась в тревожность, а тревожность в азарт. Мое тело заскрипело от радости. Оказывается, я кое-что из себя представляю. Мать и все ее прихвостни ошибались. Я не бестолочь, а вундеркинд. Мне хотелось, чтобы седой мужик скорей проснулся, рассказал мне еще что-нибудь увлекательное и, конечно, похвалил меня. Я мечтательно представил, что, когда взломаю дверь удовольствий своей отмычкой боли, обязательно завяжу дружбу с кем-нибудь из головастых ребят. Возможно, мы будем говорить о смысле жизни или великих открытиях. В то время как мой бывший напарник Сергей останется охранять банки с тушенкой, отбиваясь от пьяных орков и гоблинов в "Дикси”. У каждого свое предназначение: кто-то рожден, чтобы летать, а кто-то — ползать, и Сергей, жалкий предатель, никогда не познает свободу небесной синевы. Петрович заерзал. Я вцепился в него взглядом, ожидая, когда он откроет глаза. Мне не терпелось поговорить с ним, обсудить возможность побега из сна в реальный мир.
— Петрович, доброе утро, — с улыбкой сказал я, увидев, что мужчина наконец-то пробудился.
— Ты кто такой? — пробубнил тот. От Петровича здорово несло спиртным. Я терпеть не мог этот запах. Он напоминал мне посиделки матери с соседом на кухне. Мне было около десяти лет. Армяне тогда въезжали в страну вагонами и были диковинкой, и мать повелась на смуглого мужчину. Гудели они через день. Выпивали и обжимались, в то время как я прятался от них под кроватью в своей комнате. Мне было стыдно попадаться им на глаза. Хотя в один из вечером Армен, так звали соседа, принес мне бейсболку с надписью "USA”. Мать заставила меня сказать спасибо, я кое-как выдавил из себя это слово и убежал с модным головным убором под кровать.
— Я Антон, ты забыл? Мы ночью про потерянных говорили, помнишь? Ты еще меня Эйнштейном назвал.
— Ты, братец, что-то путаешь, не базарил я с тобой вчера ночью. Я вообще нихера тебя не знаю и знать не стремлюсь.
— Ну как это? Ты рассказывал про двери, которые специальной отмычкой открываются, и про бесконечное удовольствие, которое кроется за ними. Ты говорил, что, когда выходишь в эту дверь, целый мир тебя тут же обнимает, будто все девушки тебя хотят, и ты кончаешь каждую секунду от радости.
— Угомонись, братец, ты головой, видимо, ударился. Может, тебе приснилось там что, но диалога я с тобой подобного не имел и иметь не желаю.
— А про девок это он хорошо сказал, — очухался Пекинес на второй полке. — А, Петрович? Если бы все девки меня хотели, я бы им такую оргию устроил… — Мужик над Петровичем приподнялся, оголив свое потрепанное тело. Выглядел Пекинес неважно. Дряблая кожа висела, как огромное пальто на подростке. — Меня Саня зовут. Ты еще что-нибудь расскажи про девок.
— А что про них рассказывать? Девки, они и в Африке девки, — вмешался Петрович. — Пусть он лучше за базар расскажет: откуда меня по кличке знает?
— Как откуда? — недоумевал я. — Ты же сам вчера меня попросил представиться и свое имя назвал.
— Петрович, ты, может, это… перепил? Горячка у тебя была? — сказал Саня.
— Ты это перестань мне тут чудить. Перепил! Да я могу бочку выпить, и ни в одном глазу. Вот скажи мне, жирный, воняет от меня водкой?
— Воняет, — ответил я.
Саня засмеялся:
— Ага, а всем говорит, что может так пить, что не воняет. Брехло.
Петрович выглядел немного старше и увереннее Сани, наверное, за счет седых волос и спокойной речи. Саня тарахтел как банки, привязанные за машиной молодоженов, Петрович же говорил долго, с длинными паузами.
— Ну-ка там у меня, а то сейчас встану
