Джек добровольно отказался от этих льгот; точнее, согласился их оплатить. Он позвонил мне и прислал проект статьи для газеты T e Wall Street Journal, где объяснял свой отказ от льгот и привилегий; он спросил мое мнение о статье и предложил что-нибудь добавить.
Я переписал ее, но Джек не оставил ни одного из пунктов, внесенных мной. По телефону я добавил:
– Во-первых, Джек, вы не пуп земли; через пару дней никто и не вспомнит о бесплатных продуктах, билетах на игру команды Knicks и прочем. Зачем отказываться от того, на что вы имеете законное право? Во-вторых, наверное, не наберется и сотни акционеров, которые пожалели бы для вас билетов на выступление команд Red Sox, Knicks или шампу ня с кондиционером. Вы сделали многих миллионерами, и им не жалко для вас ни самолета, ни шампуня.
Но его ответ был таким:
– Да, но ведь все это задевает компанию.
Он имел привычку задать вопрос, попросить совета, выслушать внимательно, а потом все равно поступить по-своему.
«Сталинские чистки», когда он увольнял тысячи людей, не показатель бессердечия. Он редко бывал жесток, но терпеть не мог тех, кому на все наплевать. А фраза «Сделайте им мягкую посадку» звучала почти в каждой его речи, обращенной к руководителям. Даже тот человек, который разнес себе и своей жене череп в холле в Фэрфилде, очевидно, мог бы уйти благополучно – по крайней мере, я так предполагаю.
На самом деле нелегко обо всем этом рассказывать…
Рабочий день в старой GE, когда я пришел туда работать, начинался в 8.15 или около того. Мы занимались написанием речей, меморандумов, просмотром того, что написали другие, прослушиванием презентаций, организацией собраний и встреч и тому подобным, иногда и в пути, и допоздна, если этого требовали дела компании. Частенько мы пропускали стаканчик-другой…
Тогда, весной 1980 года, когда я был приглашен на собеседование в Фэрфилд, мне оплачивали перелет в оба конца из Вашингтона в Нью-Йорк, стоимость которого составляла пятьдесят долларов, прокат автомобиля (час езды до Фэрфилда), проживание в мотеле в богатом Уэстпорте, обед. Миловидные секретарши водили меня по кампусу и офисам.
Уэстпорт и вообще штат Коннектикут приняли меня тепло и радушно в тот солнечный день. Но я все же подумал о том, что если я соглашусь здесь работать – хотя мне еще не предлагали, – то в будущем меня ожидают сырой моросящий ноябрь и наводящий тоску февраль и мне придется расстаться с моим любимым Вашингтоном, цветением вишен, вечеринками и подружками.
Мои собеседования с менеджерами разных уровней в сфере PR проходили в обеденное время, а экскурсии – с утра. На обеды мы ездили за пределы кампуса: в ресторан в Уэстпорте, в гольф-клуб в Фэрфилде и еще не помню куда. А не помню потому, что выпивал за обедом со своими интервьюерами по паре рюмок прозрачных, как слеза, джина или водки.
Джин, а также тепло и юмор, исходившие от этих людей, которые были старше меня на двадцать – двадцать пять лет, расположили меня к ним, равно как их преданность и любовь к GE. Но где-то в подсознании вертелось: на кой черт я должен бросать Пентагон ради этого Коннектикута, который, как мне казалось, я возненавижу.
Однажды много лет спустя мой сын Билли, будучи уже курсантом ROTC,[50] вернувшись после летной практики из Джорджии, рассказывал о ночном прыжке, «прыжке доброй воли»: надежный самолет, тысяча двести футов над землей, зияющая черная бездна и надежда только на Бога или американскую армию, что все закончится хорошо.
Вот и я тогда решил спрыгнуть с моего самолета: расстаться с близким сердцу Вашингтоном. Когда после собеседования в GE я возвращался в нью-йоркский аэропорт под легким кайфом от джина, то уже решил согласиться на эту работу, если мне предложат.
Я получил от них предложение и сорок тысяч долларов – на четыре-пять тысяч больше, чем в Пентагоне. Правда, через несколько лет, когда у меня появился секретарь, он получал больше. Но и мне к тому времени платили совершенно другие деньги.
Первые дни на новой работе показались мне сначала интересными, а потом ужасными. Я сидел в холодном новом офисе, и мне особо нечем было заняться. Какие-то люди заглядывали, сами представлялись и приветствовали меня в очень дружелюбной манере GE.
Я подумывал: не пора ли купить машину? Приближалась зима, и я понимал, что не смогу ездить на работу в костюме на мотоцикле, с развевающимся по ветру дешевым галстуком.
49. Не хотите ли «выпить обед» со мной?
– Билл, как насчет обеда? – те, кто проводил со мной собеседование, а теперь мои коллеги, стояли в дверях в пиджаках и галстуках, явно собираясь выходить.
– Да, конечно.
Мы спустились вниз на внутреннюю парковку, сели в огромный седан выпуска 1970-х, через четыре-пять минут подъехали к гольф-клубу. Стол был уже накрыт. Когда мы вошли, в баре почувствовалась какая-то суета. Через три минуты с точностью управляемой бомбы принесли напитки: водка и мартини безо льда, лед отдельно (чтобы получить лучший результат). Фруктов не было.
– А вы что хотели бы? – спросила прелестная официантка, до того обращавшаяся к моим приятелям со словом «мистер» перед их фамилиями.
– Мне то же самое… гм, джин.
Будто мальчишки, мы заказали к вину лишь небольшой сандвич, чисто символически. Разговор был чудесный, много юмора и иронии. Немного о литературе, о политике компании. Много смеялись. Так прошел час, а может быть, полтора. Как-то ностальгически было упомянуто о китайском ресторане в Нью-Йорке, рядом с Лексингтон-авеню, 570, и я наивно спросил, хорошая ли там кухня: как раз собирался на Манхэттен на свидание в следующие выходные и мог бы там поужинать. Они недоуменно на меня посмотрели, а потом мягко объяснили, что их воспоминания касались только мартини, а кухня, может быть, тоже была нормальной.
Мы опять уселись в огромный седан и помчались обратно в GE. В лифте мы попрощались, я снова очутился в своем кабинете и стал дожидаться времени окончания работы. Хотелось сесть на мотоцикл, выпить по дороге пива и завалиться в свою абсурдно дорогую – шестьсот долларов в месяц – квартиру.
День Первый закончился. Билл отдыхал.
Начинался День Второй. Для Билла он прошел так же, как Первый.
– Привет, Билл. Идешь с нами?
– Конечно.
После обеда я вернулся в офис, посмеиваясь над тем, как остроумны и образованны, воспитанны и ироничны эти люди. Я думал об этом, стоя у окна, пока день, слава богу, не закончился. Секретари стали поглядывать на меня подозрительно и неприветливо, когда я принялся собирать ежегодные отчеты, делая вид, что буду их читать. А я чувствовал запах «Бифитера[51]» от каждого попадавшегося мне на пути.
Если вы уже составили общее представление о моей работе, то я перейду к Дню Четвертому своей одиссеи.
