От страха Ромка зажмурил глаза. Когда он их снова открыл, то увидел неприглядную картину человеческих дел. Лошадь, не дотянув до спасительного поворота, резко подала вбок и заплетающимися ногами начала идти поперек большака. Через дорогу ее уже вела смерть и, доведя до противоположного края большака, заставила животное вскрикнуть и рухнуть на землю. Голова лошади пыталась приподняться, чтобы оглядеться и узнать причину, помешавшую ее стремительному бегу.
Человек, сброшенный с передка, не удержал равновесия и полетел на дорогу. Но тут же извернулся, приподнялся, встал на одно колено и начал стаскивать со спины винтовку. И, не меняя позы, стал стрелять.
Ромка не слышал, как звякает затвор, только видел плоское движение руки — это стрелок досылал в ствол очередной патрон. После каждого выстрела над его правым плечом взвивалось легкое облачко-дымок.
Мотоциклы, несшиеся по середине большака, вдруг лошли вразбежку, чтобы не нарваться на пулю. Но такой маневр был чрезвычайно опасен. Один мотоцикл, который слишком рьяно взял к краю большака, сорвался в кювет, трижды перевернулся, разбросав по сторонам седоков. Водитель другого мотоцикла, очевидно, убитый за рулем, склонился туловищем в сторону коляски, и его, точно, тряпочную куклу, начало выбрасывать из седла.
Когда раздался пятый выстрел, человек с башлыком поднялся с колена и побежал в придорожные кусты. Однако его настигла пуля: вытянув вперед руку с винтовкой, он упал лицом на большак. Передний мотоциклист обогнул убитого человека, но не остановился — несколько метров проехал вперед и, резко развернувшись, поставил машину поперек дороги.
К убитому подошли два немца, и один из них ударил ногой по лежащему человеку, а затем той же ногой, словно бревно, перевернул его лицом к небу.
Ромка не слышал голосов, только стук своего сердца и хор вновь оживших кузнечиков. В березняке закричал удод, видно, давая кому-то знать, что тревога отменяется. Птицы и насекомые, потревоженные выстрелами и притаившиеся на время в траве и в купах деревьев, снова ожили, словно радуясь летнему дню. И лишь один Ромка не поддался обману солнечно-зеленой тишины. Он видел ярко освещенный солнцем большак и зловещие фигуры людей, волокущих за ноги человека в дождевике.
Убитого бросили в коляску, и вскоре раздался треск моторов, и трехколески направились в обратную сторону. Но немного проехав, мотоциклы притормозили и стали ждать, пока трое солдат пошли узнавать о судьбе товарищей и машин, сорвавшихся в кювет.
Когда мотоциклы вновь взревели и пошли в тряске по булыжнику, Ромка перекрестился и стал беззвучно просить боженьку, чтобы люди на дороге больше не останавливались и, как можно быстрее, проехали мимо. Он нарочно стал смотреть в другую сторону, надеясь таким способом обмануть время. И на слух ему стало казаться, что моторы ревут так, как будто собрались в дальнюю, безостановочную дорогу, и Волчонок, уже уверовавший в это, решился зырнуть на большак, как вдруг гул моторов с высоких нот перескочил на низкие и тут же замер.
Мальчуган не хотел верить своим глазам: немцы остановились как раз напротив дорожки, ведущей на хутор. И услышал речь — гортанную, грубую, знакомую и как будто понятную. Во всяком случае, он понял ее зловещую интонацию. Ох, как много было в ней колеблющих душу звуков! Ромка аж присел, спрятавшись в высоких кустиках полыни.
Четверо вооруженных людей стали бегом подниматься на завор. Они бежали врассыпную, но не по дорожке, а рядом, по склону, как несколько минут назад мчались на мотоциклах по большаку. И эта похожесть движений машин и людей больше всего пугала Волчонка.
Глаза бегущих были обращены наверх, взгляды внимательны и жестки, готовые к нападению и любой другой неожиданности. У того, кто был к Ромке ближе, тяжелый, загребастый шаг, острый, отходящий от лица торчком нос. Бросилась также в глаза Волчонку синяя дорожка, бегущая от левого уха к плотно стиснутым тонким губам.
Ромка, согнувшись в три погибели, обжигаясь голыми ногами о кустики крапивы, припустился вдоль пуньки. С губы потекла светлая струйка. Все его тело, несмотря на зной, покрылось холодными пупырышками, точно такими же, какие были у него во время сильной простуды.
Где-то на полдороге он остановился, панически поискал глазами лаз в пуньку. И понял, что пробежал его, а потому вернулся и лег на живот: юрко, по-ящеричьи вполз в отверстие. Протиснувшись вперед, в пахучее, колкое сено, он затаился, умерил дыхание…
Отдаленно и глухо слышался топот и крики людей. Скрипнула дверь пуни, и в нее влетел чуждый окрик, а за ним — пули, шерохнувшие сено. Одна из них проныла над самой ромкиной макушкой и впилась в стену.
Когда близкий, затяжной треск автомата умолк, раздалась вторая очередь, отдаленнее первой. И после звенящей паузы еще одна, совсем короткая, в 3-4 патрона.
Ромка открыл глаза, чтобы удостовериться, что он все еще жив, но перед ним была та же густая темень. Он лежал в нутре сеновала, парализованный случившимся…
В сарае жалобно заблеяла коза, но после двух одиночных выстрелов и там наступила тишина…
И когда прошла, казалось, целая вечность, до его слуха, наконец, долетели сильные, недоверчивые звуки заводившихся мотоциклов. И эти звуки еще долго сохранялись в его сознании, пока отчетливо не перебились всесотрясающим сердцебиением.
Время шло, а Ромка, сжавшись до самой возможной малости, все прислушивался и прислушивался. Обездвиженное тело просило простора. Он вытянул одну ногу, потом шевельнул рукой… Прислушался: все дальше и дальше уходил треск мотоциклов. От сенной пыли защекотало в носу — он не удержался и чихнул. И сам испугался.
С оглядкой и осторожностью выполз он из пуньки в светлый, спокойный двор. Миновал его и бросился в хату. И уже в сенях, его ноздрей коснулся сладковатый пороховой смрад. В комнате, на свету окон, еще висело сизое облачко дыма. Миновав переднюю, Ромка вбежал во вторую комнату, чтобы пожаловаться и по-своему рассказать бабе Люсе о случившемся с ним происшествии..
И не сразу понял, что к чему: ему показалось, что баба Люся спит, упав головой на стан. Лицо ее была повернуто вбок, рука вместе с зажатым в пальцах челноком свисала почти до самого пола. Она сидела на табурете, одна нога которого находилась в лужице чего-то непонятного. Ромка приблизился, обошел бабушку Люсю с другой стороны — а лучше бы не обходил — и увидел ее глаза, откуда смотрела на него смерть. Мал был Ромка, несмышлен в жизни, а и он почувствовал, что в мире, кроме него, деда Александра, мамы Оли, Тамарки, есть еще нечто такое, от сближения с которым душа начинает каменеть.
Еще за много лет до его появления на свет один странный человек дал людям простой совет: на солнце, и на смерть нельзя смотреть в упор…
Ромка отвел глаза и увидел собравшееся гармошкой серое полотно, по которому вразброс шли малиновые пятна. В одном из них поблескивала стреляная гильза..
Он протянул руку, чтобы в последней надежде попробовать разбудить бабу Люсю, но тут же отдернул руку — пальцы натолкнулись на деревянную твердость. Волчонок издал глуховатый вскрик.
Волчонком овладевало безраздельное одиночество. И в этот отчаянный миг ему необходимо было хоть какое-нибудь живое существо, способное разделить с ним случившееся. Он вспомнил, что в другой комнате висит зыбка с маленьким Борькой, и стремглав бросился из смертью отмеченной комнаты в переднюю и подбежал к детской кроватке.
Накидка, которой мама Оля накрывала люльку от мух и комаров, теперь валялась на полу, с отчетливо отпечатавшимся следом человеческой ноги. Сквозь ивовые прутики, которыми были забраны боковины зыбки, Ромка глянул на Борьку — бегло, ожидающе — и не нашел в нем признаков жизни. Голова ребенка раздавленной журавиной выглядывала из тряпья, от которого тоже исходили запахи пороховой гари. Ромка хотел как-то отвлечься и повел взглядом поверх люльки, и увидел на стене застывшие ходики — они молчали, словно испустили дух. Даже мухи, обычно вовсю бесновавшиеся, и те, облепив печку, притихли.
Его затошнило, и в груди стало томно и, чтобы не упасть, он подбежал к кадке с водой и обмакнул в нее голову. Он ощущал, как в нее втекает что-то необлегченно тяжкое, непосильное и очень горячее.
Преодолев порог, Ромка выбежал во двор. Зеленая, солнечная тишина встретила его, но ни на йоту не взбодрила, наоборот — усугубила темные страхи в груди. Из-под козырька крыши хлева пугающе глядели проемы открытых дверей. Под яблоней, заметил Ромка, ходила сорока, что-то выискивала и, найдя лакомство, издавала какой-то не птичий крик, угрожающе растопыривала куцые крылья. И что-то зловещее показалось Ромке в этом крике сороки, и он, ощущая на затылке холодок, бросился в сторону леса.
Он вбежал в высокие заросли травы, диких овсов, миновал их и углубился в густой орешник…
Среди веером разбросанных кустов папоротника он остановился, прислушался… Вспугнутая им стайка рябчиков кувыркнулась с дерева на землю. По ногам ребенка прошел сырой болотный холодок. Он не знал, куда дальше идти. Лес, казалось ему, перешептывался, как будто что-то решал и никак не мог решить. И уже другие страхи стали одолевать Волчонка. Далеко в воображении остался хутор с мертвыми бабкой Люсей и Борькой. Но перемещавшись с первым страхом, лесной страх ломал и бил хрупкое его воображение. Ромка замычал, точно раненый лосенок — трубно, пронзительно — и, утратив власть над реальностью, ринулся в чащобу леса. Голоса, голоса, голоса… И красно-бурая пелена перед, глазами. Он без разбору наступал на упавшие с деревьев шишки, острые сучья, царапал тело о кусты ежевики и малинника, по лицу хлестали тугие лапы елок — но он не чувствовал, не воспринимал мира. Его увлекали голоса, которые низвергались на него с неба, с деревьев, с каждой пяди земли…
