— Значит, так, товарищ Карданов, — несколько торжественно начал говорить Штак, — мы на твою власть оставляем вот этого бычка… Адольфа. Какая у нас цель? Обыкновенная: чтобы ты с ним походил по деревням ну и… — И тут Штак запнулся, то ли от неопределенности, то ли от смущения. Даже в замешательстве кашлянул. — Ну, словом, как бы тебе это объяснить… будешь с его помощью покрывать деревенских коровенок… Да и осталось их уже всего-ничего…
У Карданова от таких речей загорелись уши. Подобного унижения он еще никогда в своей жизни не испытывал.
— А что, черт вас дери, кроме меня некому этой лабудой заниматься?! Выдумал тоже — покрывать коровенок. Я вот тебя, браток, сейчас покрою трехэтажным, а ты меня потом хоть в расход пускай. У меня же утрата, сына какая-то сволочь… застрелила. А ты мне такое предлагаешь…
— Я очень сочувствую твоему горю, но не ты один при нем… То, что я сказал — приказ свыше, — Штак большим пальцем ковырнул воздух.
— А я пока не под приказом хожу и мне насрать…
— Это приказ, — твердо повторил Степан, — и зря ты, товарищ Карданов, ерепенишься. Дело с быком не такое, как тебе кажется, простое: без огула нет приплода, без приплода нет телят, без телят нет мяса. А нам в лесу что-то жрать надо, — повысил голос Штак. — Да и скоро война кончится — чем, интересно, народ кормить будем? Тебе доверяют дело большой государственной важности…
— Я уже давно прошусь в отряд. Мне надоело разыгрывать из себя древнего старца. Я ж, чтоб тебя укусила муха, пулеметчик, прошел гражданскую, вычищал от паханов Ленинград, а ты мне предлагаешь коровам хвосты подымать. Тьфу, ты!.. — Карданов люто выругался. — Что — кроме меня этим позорищем больше некому заниматься?
Штак сворачивал новую цигарку и не глядел на собеседника. Человек у стены, сменив плечо, снова подпер пуню. Бык жевал и жевал.
— Брось, Карданов, лепить мне тухту. Брось! У тебя: дети, а потому ни в какой отряд ты не пойдешь. Советская власть дала тебе послабление от фронта для того, чтобы ты своих короедов сохранил, поскольку твоя жена от фашистской пули пала. Секешь, о чем речь? Война сильно проредит советское население, и кто, скажи, после нее будет отстраивать мирную жизнь? Надо ж дальше своего носа смотреть, дорогой товарищ. Не мной это придумано, но я абсолютно с этим согласен: детишек надо беречь пуще глаза. И кроме того, скажу тебе по — секрету, — Штак умолк, словно прислушиваясь, уж не затаился ли где поблизости враг, — скажу тебе по большому секрету, что с быком ты будешь делать два дела. О первом я тебе уже сообщил, а о втором скажу сейчас. Когда будешь ходить по дворам, приглядывайся — где какое войсковое движение, где штаб, пулеметная точка…. Так что перед тобой стоит двойная задача. Ясно?
Нехотя, без внутреннего согласия Карданов ответил:
— Яснее не скажешь… А где, прикажете, держать этого вашего Адольфа? Коза вот в этом хлеву еще вчера была, а сегодня уже ее нет. Твои же «герои» придут ночью, за рога забротают бычка и будь здоров… А спрашивать ты, наверное, будешь с меня?
— Не придут — приказ… А чтоб бычок никому не мозолил глаза, соорудите с Кереном в ближнем ольшанике загородку. Не на век же хлопоты…
Помолчали.
— У меня к вам, Степан, тоже есть встречное предложение… — Карданов послюнявил край табачной обертки. — Оставьте вы Керена в покое. Если приказ свыше действительно существует, то под него подпадают и его дети. Два его парня на фронте, старуху убили… Не надо по-зряшному старика обижать…
— Лично у меня к Александру Федоровичу претензий нет — мужик он добротный… А вот как с ним обойдется советская власть — это ей смотреть… Пойдем, Филя, — обратился Штак к пришедшему с ним партизану и шагнул в сторону от быка.
Жарково горело уже не так ярко, пламя опустилось к самой земле. Карданов смотрел на убывающее зарево и чувствовал под рукой пыльную шерстку Адольфа — и не заметил, как дотронулся до его сухой, бугристой холки. Нащупав в темноте повод, он потянул быка за собой и вскоре ввел его в хлев.
Всю оставшуюся часть ночи Карданов с дедом и двумя помощниками — Грихой и Вадимом — разделывали на большаке убитую лошадь и, ссаживая о камни ноги, таскали по кускам на хутор.
Назавтра Александр Федорович фуговал на верстаке доски, чтобы сделать из них гробы: большой для бабы Люси, маленький — для Борьки. Ромка, вертевшийся возле деда, подбирал с земли пахнущие смолой широкие кольца стружек, надевал их себе на руки и на ноги и что-то из себя представлял.
Тамарка с мамой Олей раздули у мочила костер и принялись варить на тагане добытое ночью мясо. Ветерок смешивал не очень аппетитные запахи варева с ароматами июльской земли и разносил их по всему хутору.
Покойники, помытые и обряженные, лежали все в той же комнате, но уже не на полу, а на большом, сбитым: дедом, деревянном щите, установленном на козлы.
Страх и отчуждение, которые всегда поселяются в доме вместе со смертью, несколько притупились и уже не вызывали у обитателей Горюшина прежней маяты и тревоги. И тем не менее все помнили, что граница между тем и этим светом пролегла где-то рядом, чего забыть или упустить из виду нельзя. Карданов, пока каждый был занят своим делом, зашел в заднюю комнату, чтобы наедине попрощаться с Борисом.
Лука взял в руки твердую, задубеневшую ручонку сына и припал к ней губами. Прижался бородой, словно хотел отогреть и вернуть ей жизнь. Но губы ощутили ту же холодную недоступность ушедшей жизни, которую он испытывал, прощаясь с женой Евдокией.
Карданов перевел взгляд на лицо бабы Люси, непривычно просветленное, с поджатой нижней губой и большой коричневой бородавкой на подбородке. Спокойна было это лицо.
Когда гробы были готовы и вырыты, первые за все время существования хутора, могилы, начались похороны. Домину с бабой Люсей несли Карданов с дедом, гробик с Борькой — Ольга со Сталиной.
По приказу мамы Оли Ромка с Тамаркой остались дома. Они стояли у угла хлева, и Тамарка, вытянув шею, наблюдала, как шли хуторяне к трем молодым березам, что росли в отдалении.
Когда гробы с плеч стали опускать на землю, она заплакала: пожалуй, впервые со всей остротой ощутила самое горькое из всех, человеческих чувств — чувстве невозвратности. А Ромка не плакал — не плакалось ему, а потому ничто его душе не сулило облегчения. Он отрешенно ковырял палочкой в трещине старой стены, стараясь извлечь из нее каким-то чудом попавшего туда и погибшего слепня.
Вскоре после похорон мама Оля с вместительной корзиной, наполненной отборной горюшинской малиной (до войны в Горюшино приезжали собирать ягоды со всех окрестных деревень), на пару с Ромкой отправилась в Дубраву. Им предстояло пройти около пяти километров по знакомым местам, отрезанным теперь от хутора оккупацией. И хотя все было продумано заранее, Ольга не без волнения тронулась в путь.
Сначала хотела взять в попутчицы Сталину, но отец отговорил: «Больно глазаста, иди лучше со своим мальцем, больше жалости будет…» — «У кого — жалости, пап? У этих зеленых щитомордников, что ли?»
Но все же взяла Ромку — чем черт не шутит, может, и вправду не будут так приставать. «Малину отдашь коменданту, — напутствовал Александр Федорович, — или какому другому ихнему начальнику». — «Шкворен ему раскаленный, ихнему начальнику…» Но Керен гнул свое: «Взамест ягод выбей пропуск в город… Пой им, что, мол, большая семья, двенадцать душ, цинга… Позарез нада соль. Заодно разузнай — не собираются ли жечь хутор. Будь хитрая, как змея…»
До лощины их провожал Карданов. Ромка бежал впереди, норовя угнаться за спарившимися стрекозами. Беженец, обняв Ольгу за плечи, поучал ее, как надо держаться в гарнизоне: «В случае чего говори: дескать, не знала, что надо какие-то бумаги, прикидывайся казанской сиротой… Косынку перевяжи, не годится в таком виде… Ишь, молодуха, вырядилась. Узел надо завязать под подбородком, закрой лоб… И глаза что-то больно веселые, а должны быть напуганные, забитые…»
— Научишь тоже, — засмеялась Ольга и, отстранившись от Карданова, осмотрела его с ног до головы.
На нем были изношенные вконец дедовы штаны, короткие, со смолеными нашлепками, и какой-то несуразный безрукавный зипун.
Беженец нарочито ссутулился и опустил, насколько это было возможно, уголки глаз и губ, и получилась до слез жалкая фигура старого, голодного человека.
— Ну, как? — спросил он. — Рядом с Адольфом буду смотреться?
— Сколько же тебе лет, дедушка?
— Шкоро вошемьдесять пять будя, — прошамкал Карданов. И уже серьезнее: — Вот провожу вас с Ромашкой, а сам вернусь на хутор и отправимся мы с бычком в противоположную сторону — наращивать поголовье крупного рогатого скота… А жаль, Ольга, что надо расходиться в разные стороны…
— А ты не уходи. Пойдем с нами в Дубраву, посидишь где-нибудь в тенечке, пока мы к коменданту сходим…
— Ага, а потом меня партизаны в дезертиры запишут, укуси их муха. Нет, моя дорогая Олюшка, сегодня мы с тобой приступаем к выполнению важного государственного задания. Как думаешь, не подкачаем?
