Это звучало настолько бредово, что Сережка вновь не нашелся с ответом. Он и поверил Жаворонку, и не поверил.
– Как звали врача, который работал с тобой в лагере? – Майор резко сменил тему. Этот вопрос он задал в третий раз.
– Валентино...
– Опиши мне его.
Майор искал противоречия в показаниях, и они, конечно, случались. Остапенко путался. Валентино получался у него то высоким, то не очень, то брюнетом, то шатеном, то полным, то стройным. Самому Жаворонку все это начинало надоедать. Он щурился от табачного дыма.
– Ну так все же: что ты делал на корабле?
– Ничего...
– Хорошо. Допустим. Что с тобой делали на корабле?
– Уколы кололи...
– Какие?
– Откуда же мне знать...
– Больно было? – участливо спросил майор.
– В лагере больнее...
– Ну и дальше?
– Что дальше... плохо было... тошнило, рвало... поносило... сыпь была. Сознание потерял.
– Ладно. Мы сделаем тебе анализы и все проверим, – предупредил майор. – Еще что было?
– Еще в камеру водили...
– Что за камера?
– Не знаю... Там машины какие-то...
– Тоже было больно?
– Не, там не больно. Но потом все равно рвало. И волосы лезли...
Жаворонок задумался. Пока все совпадало с предположениями и прогнозами. Лучевая болезнь интересовала Лаврентия Павловича особенно.
– И ослабел, говоришь, сильно? – спросил он неожиданно.
– Да... ноги не ходят...
– Угу. А как же ты Месснера убил?
– Кого? – Остапенко наморщил лоб.
– Немца. С которого вы шмотки сняли.
Сережка разволновался. Он почувствовал, что его поймали на явном несоответствии, хотя он рассказывал чистую правду.
– Я не знаю, как оно получилось, – произнес он с горячностью. – Мы же вдвоем... Это как сила какая-то прилетела откуда-то. Мы не думали, что получится. Я и помню-то слабо. Он такой гад был...
– Гад, – согласился Жаворонок. – И все же? Как?
– Отвернули балясину железную... там была такая над койкой...
– Чем отвернули? – иронически усмехнулся майор.
– Крестом.
– Каким еще крестом?
– Вот этим, – дрожащими руками Сережка полез за пазуху, вывалил на ладонь погнувшийся крестик.
Жаворонок покачал головой:
– Так ты, выходит, верующий?
Остапенко пожал плечами. Ему было трудно определить свое отношение к религии. Он знал только, что крест его спас.
– А ведь пионером был небось? – Майор прищурился еще сильнее.
– Был. У нас все были...
– Пионер, а крест носишь. Ну-ка, снимай и давай сюда.
– Нет!
Сережка выкрикнул это звонко, страшно.
Он накрепко зажал крестик в кулак и отпрянул. В глазах его Жаворонок прочел готовность убить и его, особиста, как гада-Месснера, если понадобится, если он только посмеет посягнуть на крест. Ему уже приходилось видеть подобный огонь в очах фанатиков-мракобесов, которых он сутками выдерживал без сна, в стоячем положении, и которым мочился в лицо и расплющивал суставы.
– Ну-ну, – майор покачал головой.
Сережку трясло.
Вдруг глаза его, извергнув последнее пламя, закатились, и он грохнулся в обморок.
Глава седьмая
ДОПРОС ДИССИДЕНТА
Соломон Красавчик держался увереннее.
Это удивило майора Жаворонка: ведь парень, как-никак, совершил убийство, хотя бы и ненавистного фрица. Майор уже знал, что именно Соломон нанес основные удары, добившие Иоахима Месснера. Непонятно, как он вообще поднял тот здоровенный брус после такой жизни.
Более того – уверенность Соломона граничила с наглостью.
Вдобавок он изъяснялся намного складнее и грамотнее, чем Остапенко, и это почему-то было неприятно Жаворонку. Не то чтобы майор был таким уж ярым антисемитом, да и партия еще не до конца созрела для антисемитского курса. Но Жаворонок нутром чувствовал чужого.
Чужого, которого ревнивый и капризный еврейский Бог поцеловал в темечко и наделил недюжинными умственными способностями, которых не то чтобы не было у соплеменников майора, но которыми отличались слишком многие представители «богоизбранного народа».
Жаворонок, конечно, не продумывал всех этих мыслей, он просто испытывал неприязнь пополам с любопытством.
– Как же ты немца уделал? – поинтересовался майор, глядя Красавчику прямо в глаза-маслины.
Тот пожал плечами:
– Вы знаете, бывают моменты, когда силы удесятеряются. Мы слишком натерпелись от этого паразита, и мне было очень легко его завалить.
Он говорил то же, что и Остапенко, но иными словами.
– К тому же мне помогал Сережка, – добавил Соломон.
Дружка вытягивает, накидывает ему очки.
Жаворонок вздохнул:
– Видишь ли, Соломон, у органов есть все основания подозревать, что вы расправились с Месснером не только из ненависти. Понятно, что он не вызывал у вас дружественных чувств. Но не только из-за этого.
– А из-за чего же еще?
Майор вздохнул еще горестнее:
– Есть подозрение, что вы убирали свидетеля. То есть поступили как обычные уголовники, хоть это и был наш общий враг.
Можно задаться вопросом: зачем понадобились Жаворонку все эти допросы с ловушками? К чему? Подростков готовили совершенно к другому, и майор это преотлично знал. То, чем он занимался, было полной бессмыслицей и при любом результате не отразилось бы на дальнейшем. Даже если бы он точно установил, что парни замешаны в профессиональном шпионаже. Но дьявол иррационален, и государственные машины подавления, им сооруженные, иррациональны тоже. Однажды запущенные, они уже не в состоянии остановиться – они могут только сломаться.
Жаворонок просто выполнял свою работу.
Привычную.
Он делал то, что делал всегда. Он был обязан это делать. В противном случае всегда нашлись бы негодяи, которые поспешили бы донести, обвинить его в утрате бдительности, в близорукости и вредительстве.
И еще он увлекся, будучи энтузиастом своего ремесла.
...Красавчик смотрел на майора с нескрываемым интересом:
– Свидетеля чего?
– Вашего секретного соглашения с гитлеровцами.
– О чем мы согласились? – Красавчик был искренне потрясен.
– Известно, о чем, тут к бабке ходить не нужно. Добровольное участие в опытах в обмен на вольницу. И прочие блага. Вид на жительство в Берлине и так далее... Мне кажется, что это могло прозвучать весьма соблазнительно.
Соломон позволил себе развести руками:
– Это бред, товарищ майор.
«Вот сученыш».
Можно было отречься от статуса товарища и потребовать называть себя гражданином, но это отродье еще не перешло в категорию обвиняемых. Да и не перейдет – во всяком случае, в обозримом будущем.
– Бред, говоришь? А вот дружок твой поет другое...
– Сережка?!
– Сережка.
– Даже если и так, он, должно быть, помешался. Странно даже, что только сейчас, он уже давно был на пределе.
Жаворонок полез было за папиросами, но передумал.
– Почему ты живой? – неожиданно спросил он.
– Понятия не имею. Другие умерли. Мы с Сережкой крепче оказались. Что нас – судить за это?
– Не о Сережке речь. Почему ты живой?
– Я и говорю – крепкий, наверное.
– Ты не понимаешь. Ты ведь еврей?
– Еврей.
– Тогда почему ты живой?
Соломон Красавчик молча смотрел на особиста. Все как-то разделилось и сделалось автономным: он сам по себе, майор сам по себе, и лодка сама по себе – плывет, незнамо куда. И воздух сам по себе. И голова, и сердце, и руки-ноги. Соломон парил в вакууме, поддерживаемый лишь божественным промыслом.
– Я не знаю.
– Тебя должны были сжечь в печке. А ты живой. Что прикажешь мне думать насчет секретного соглашения?
– Я думаю, меня просто не успели сжечь в печке, – спокойно сказал Соломон. – Но многих успели.
Майор потянулся, демонстративно зевнул.
– Не в цвет говоришь! На эсминце многие умерли, а ты живой. В лагере многих спалили, а ты живой. Тебя в этом ничто не смущает, а? Ты какой-то особенный? Может быть, ты заговоренный?
– Вполне возможно.
– И кем же? – иронически осведомился Жаворонок. – Поиграем в мракобесие? Нечто подобное я уже слышал.
– Меня хранит мой Бог.
Майор с силой треснул по столу кулаком:
– Ты это брось, твою мать! Вы утомили меня своими богами! Спелись, да? За дурака меня держите?
– У нас с Сергеем разные Боги, – ответил Красавчик.
– А! Вот как! Разные! Креста, значит, не носишь?
Соломон отрицательно помотал головой:
– Не ношу.
– А что ты носишь? Эту вашу... звезду Давида?
– Сейчас – нет. А в лагере носил. Нам всем выдавали. Желтые такие, к полосатой робе пришитые.
– И пионером был?
– Уже комсомольцем, – ответил «сученыш».
– Ну негодяй! Как же тебе твой бог не запретил?
– Он не запретил, он даже посоветовал. Иди, сказал, запишись. Тебе выживать нужно – так Он сказал.
Жаворонок крепко стиснул зубы. Процедил:
– Да, бля... Проморгали мы, прохлопали. Из Одессы ты, значит? Ну ничего. Мы прошерстим ваш одесский комсомол. Мы вытравим это ваше осиное гнездо. Выжжем его каленым железом.
Впервые за всю беседу на лице Соломона отразилась тревога:
