По ночам я лежал рядом с женой неподвижный как колода, и едва не бездыханный до тех пор, пока она не засыпала.
А затем тихо вставал, шел в спальню сына и ложился прямо на коврик возле его кроватки.
Едва начинал брезжить рассвет и принималась ворочаться, просыпаясь, Ольга, я вскакивал на ноги и опрометью бросался заниматься по хозяйству.
Но самыми тяжкими были минуты близости.
Все мое естество противилось тому насилию, что я совершал над собой каждый раз, когда просто был обязан ответить на ласки жены.
И когда дело доходило до самого главного, я едва не медитировал в постели, лишь бы выполнить свой супружеский долг.
Наверное, Ольга чувствовала мое состояние, но старалась не подавать виду.
Она была ровна в обращении, ласкова, не назойлива — даже в постели — и очень находчиво выходила из неловких положений, в которых я оказывался гораздо чаще, чем мог представить в своих самых мрачных предположениях.
Иногда мне казалось, что Ольга изучает меня, как подопытного кролика.
Все как в научных экспериментах по психологии, о чем я читал в каком-то журнале во время плавания из Пирея в Новороссийск: вопрос — реакция — ответ; если ответ положительный — на сколько баллов; отрицательный — больше не повторяются даже варианты вопроса, а иногда и тема снимается.
И в конце концов вопросы задаются только по высшей отметке шкалы положительности, реакция — соответственная, а ответ можно угадать заранее.
Однако если с женой у меня был всего лишь большой напряг, то с сыном я чувствовал себя и вовсе скверно — мальчик стал немым.
Ольга мне рассказала, что во время эвакуации из Непала — когда пришло известие о моей гибели — они пробирались через джунгли, чтобы добраться незамеченными до железнодорожной станции.
Я не мог не отдать ей должное — решение было мудрым и своевременным. Она каким-то шестым чувством поняла, что меня просто убили и скоро может наступить ее очередь.
Чтобы спасти сына, Ольга не мешкая собрала свои скудные пожитки и задолго до рассвета покинула дом, купленный для нее неизвестным человеком, почти не говорившим по-русски.
Беда случилась почти у самой станции, возле небольшой деревеньки. Их приютил на ночь деревенский пастух.
Утром он проводил Ольгу с сыном к началу самой короткой тропы, ведущей на станцию, и уже было повернул обратно, как на него набросился тигр-людоед. Он растерзал бедного гуркха прямо на глазах мальчика, находившегося в пяти шагах от места трагедии.
Старый хромой хищник, как потом оказалось, уже не раз совершал подобные разбойничьи набеги на окрестные деревеньки и даже на саму станцию, совершенно не опасаясь ни охотников, ни пышущих паром чудовищ, бегающих по железным рельсам.
Он уже не мог охотиться на быстроногую дичь, был всегда голоден, а потому убивал все живое, что встречалось ему на пути.
Однако ни сына, ни жену тигр не тронул — представители его породы очень редко убивают без надобности. Зверь удовлетворился одним пастухом, которого уволок в глубь джунглей.
С тех пор Андрейка перестал разговаривать. Он дичился всего, а в особенности незнакомых людей.
Увы, я для него пока был чужим…
Как только я ни изощрялся, чтобы заинтересовать его, растопить лед холодной отчужденности. Он смотрел на меня затравленным зверьком, а я чувствовал, как мое сердце кроится на куски: ведь это я, я виноват в том, что так случилось! Я и моя проклятая «профессия».
Как мне было тяжело…
Но я не сдавался.
Я пытался мастерить для него игрушки, даже иногда что-то получалось, баловал сладостями (их привозили в спецзону по первому моему требованию), читал на ночь сказки…
Мне иногда казалось, что временами он и матери сторонится.
Единственным живым существом в доме, к кому Андрейка относился с трепетной любовью, была канарейка.
Ее принес Ливенцов — кто-то из временных жителей зоны уезжал, и бедная пичуга оставалась бесхозной.
Впрочем, в этом городке, похоже, все были временные.
Каждый имел свое «жизненное пространство» вокруг коттеджа, за пределы которого не выходил никогда. В гости друг к другу никто не набивался, а при редких случайных встречах, так сказать, в «приграничной полосе» все торопились показать спину.
Я тоже не был исключением.
Так прошло десять дней.
Я понимал, что «сюрприз» Абросимов преподнес не за красивые глазки. И знал — мне не отвертеться от его предложения.
Каким бы оно ни было…
Ведь ставкой в нашей игре была моя семья. А на что способны спецслужбы, если им очень понадобится довести операцию до логического завершения, я уже видел в Греции.
Поэтому насчет выбора «быть или не быть» у меня иллюзий не возникало. Я должен смириться со своей участью и постараться выполнить задание без сучка и задоринки.
Наверное, я мог бы уйти из зоны. Даже с семьей, хотя это было очень опасно. И очень непросто.
Пришлось бы брать в заложники Абросимова и генерала, который был здесь главным. Правда, его я не видел, но нечаянно подслушал разговор врача и Пестряги, регулярно навещавших выздоравливающего Андрейку.
Оказалось, что в городке есть вертолетная площадка. Но «вертушка» находилась в личном распоряжении шефа спецзоны, генерал-майора, которого собеседники называли Абреком.
Я так и не понял, что это — имя или кличка.
И все равно даже такой вариант в случае идеального исполнения не мог гарантировать полной безопасности семьи.
Ведь не исключено, что вокруг зоны были еще и защитные пояса, где командовали другие люди. И они могли спокойно наплевать на жизни своих коллег-заложников, исполняя приказ вышестоящего начальства, без пропуска и пароля выход из городка возможен только вперед ногами в цинковом гробу.
А в том, что спецзона была засекречена по максимуму, я уже убедился.
Иногда я вспоминал Анну. Чаще всего ночью, лежа рядом с женой.
И в такие моменты мне становилось так стыдно, что я благодарил благословенную темноту, скрывавшую мой виноватый вид.
Но все равно эти воспоминания были для меня приятны и вызывали какую-то легкую и сладостную тоску…
Абросимов приехал в понедельник. По его озабоченному и усталому виду я понял — пора.
— Да, нужно принимать решение, Карасев, — твердо сказал полковник.
Мы были одни; Ольга и Андрейка пошли прогуляться.
Я ответил ему тяжелым, сумрачным взглядом. Не было у меня доверия к Абросимову — и все тут. Внутри у него притаилось что-то гаденькое, ненастоящее… Про таких говорят — человек с двойным дном.
— Ваши родные здесь в полной безопасности, — продолжал Абросимов, напрочь проигнорировав мое настроение, — хорошо обеспечены и могут находиться в городке сколько угодно. Ничего необычного в этом нет — так живут семьи многих офицеров в отдаленных гарнизонах. Вы поступаете к нам в качестве вольнонаемного с выплатой жалованья и премиальных. Все чин чинарем.
— Не очень в это верится… — буркнул я независимо.
— Уж поверьте. Прошлое забыто и стерто, получите новые документы и легенду. А там…
— Только не нужно рассказывать мне, что будет потом. Я не настолько наивен, чтобы не знать, чем может все обернуться.
— Все зависит от вас.
— Опять двадцать пять. Ничего от меня не зависит. Так же, как и от вас. Но про меня ладно, а вот семья…
— С семьей будет все в порядке. Даю слово офицера.
Слово офицера… Я едва не рассмеялся ему прямо в лицо. У тебя, сволочь, даже документы фальшивые, не говоря уже о твоих сладких речах, попахивающих смертью.
Но я сдержался. И сказал:
— Слово к делу не пришьешь. Вы ведь не всесильны. Ситуация может измениться в любой день или час.
— Может, — неохотно согласился Абросимов. — Но мы постараемся минимизировать всякие неожиданности.
— Я требую гарантий.
— Что вы подразумеваете под понятием «гарантии»?
— Я хочу увезти жену и сына подальше отсюда.
— То есть за рубеж?
— Хотя бы…
— Нет.
— Тогда не важно куда. Лишь бы как можно дальше отсюда. И чтобы об их местонахождении знал лишь я один.
— Ни в коем случае, — отрезал Абросимов. — Так не пойдет. Надеюсь, вам не нужно объяснять почему.
— Вы очень рискуете, полковник… — глухо сказал я, пытаясь унять приступ злобы. — Я не люблю, когда меня держат на коротком поводке. Можете не сомневаться — я выполню все, что вы прикажете. Но мне будет гораздо спокойней, если семья окажется вне вашего поля зрения. Игра должна идти на равных и без дураков.
— Вы мне угрожаете? — Абросимов налился кровью.
— Предупреждаю.
— Карасев, вы забываетесь! Здесь командую парадом я, и никто иной. И будет так, как я решил.
— Я не военный человек. И чувство субординации мне незнакомо. Поэтому не нужно наступать мне на горло. Если, конечно, вы ждете от меня эффективной работы.
