протиснулся невысокий худощавый немец в армейской фуражке с высокой тульей. Автомат он держал в опущенной руке. Осмотревшись по сторонам, насколько это было возможно в темноте, он подошел к кровати и потыкал стволом «шмайссера» в постель. Затем заглянул за печку, а потом снял фуражку, бросил ее на некрашеный стол и уселся на лавку, держа автомат на коленях.
– Клаус, зажгите свет, – сказал офицер одному из солдат.
Он посмотрел на Сосновского, потом на постанывающего и копошащегося у печи Мотыля и снова на Сосновского. Чиркнула спичка, на миг озарив небритое осунувшееся лицо немецкого солдата, потом загорелась свеча, и в комнате стало немного светлее. Клаус подошел к окну, поправил грязные занавески и кому-то кивнул. Видимо, не все немцы вошли в дом и кто-то остался снаружи. Сосновский напрягся. Сейчас многое решится. Вообще-то на Мотыля его вывели специально, чтобы постараться выяснить его связи. И теперь такая удача. Но удача ли? Эти немцы заявились сюда случайно или намеренно? Был ли Мотыль агентом гитлеровцев? А если нет, а если эта группа переночует, отдышится в тишине дома, потом вырежет хозяев, чтобы не сообщили контрразведке, и снова уйдет в леса?
– Кто вы такой? – спросил Сосновского офицер. – И что здесь делаете?
Погоны обер-лейтенанта, разглядел Сосновский. А петлицы эсэсовские. Гестапо, СД? Наглый какой, и форму эту не снял! Сосновский хорошо знал, ему рассказывали фронтовики, те, кто с 41-го года на передовой, что у большинства выработался рефлекс нажимать на спусковой крючок только при виде вражеской формы, при звуке немецкой речи. Причиной этого рефлекса была и ненависть к врагу, напавшему на нашу страну разрушившему ее. Ведь именно сейчас, в эти страшные, тяжелейшие годы, каждому советскому человеку довоенное прошлое вспоминалось как праздник. Вспоминались флаги, музыка, льющаяся из динамиков, цветущие клумбы парков, гуляющие женщины с детьми, вышки для прыжков в воду, субботники, на которых каждый прикладывал руки, чтобы сделать свой город чище, красивее. А сколько энтузиазма было в каждом человеке… Сосновский еле сдержался, чтобы не потрясти головой, обрывая эти воспоминания. И на смену им сразу хлынули картины зверства гитлеровцев: сожженные села и города, убитые мирные жители, концлагеря, горящие эшелоны с эвакуируемыми людьми, бомбежка на дорогах и ужас в глазах людей, мечущихся под огнем.
– Майор Штибер, командир первого батальона 83-го егерского полка.
Сосновский говорил сухо и, представившись, поджал губы. Ведь ему приходилось сейчас представляться первому, хотя разговаривал он с младшим по званию. Это не только не соответствует субординации, но еще и унизительно для германского офицера. Правда, он разговаривал с офицером СС, а с этими людьми армейскому офицеру всегда было сложно общаться. Каста, возомнившая о себе, что она имеет право на все, что она выше других.
– Ваши документы, майор! – потребовал немец. – Как вы здесь оказались?
И тут Сосновский позволил себе взбелениться. Кровь прихлынула к лицу, он стал едва сдерживать дыхание, переполнявший его гнев душил. «Хорошо я играю, – успел подумать разведчик, – вжился я в эту роль. Успел я насмотреться на этих петухов». И стиснув кулаки, он стал говорить резкими короткими фразами. Сосновский подумал, что мог бы и убить этого офицера. Да и его солдат тоже. Ведь кроме разряженного пистолета, что валялся на полу, у него был еще один за ремнем брюк. Руку за спину, пальцем сдвинуть флажок предохранителя, и сразу самовзводом на курок, как только дуло пистолета посмотрит в лицо этому наглецу.
– Здесь оказался не весь полк. И даже не весь батальон. Меня сопровождала всего рота егерей, когда прорвались русские. Мы заняли оборону у развилки дорог. Когда была уничтожена противотанковая батарея, мы получили приказ отходить. Под таким убийственным огнем отойти могли не все. И я приказал своим солдатам уходить, а сам с двумя пулеметчиками остался прикрывать их отход. Это было моим делом чести! А вот кто вы такой и по какому праву допрашиваете майора, оберштурмфюрер? Мои документы не погибли вместе с моей формой. И я могу их вам предъявить. Но я хотел бы увидеть сначала ваши документы.
– Извольте, – усмехнулся немец и полез в карман за документами.
Сосновский снова бросил взгляд на солдат. Измученные, наверняка голодные, а в глазах страх. То ли перед русскими, которые могут неожиданно нагрянуть, то ли перед этим эсэсовцем. И Мотыль на полу притих, сжался весь, спиной вдавился в печку и таращился на немцев, даже кровь с лица не вытер. Смерти ждет. А сам недавно хотел гостя пристрелить, упырь! И тут по голове как будто ударило молнией. Сосновский не верил своим глазам. Он несколько раз перевел взгляд с фотографии в документе на лицо офицера. Одно и то же лицо, сомнений нет. И тонкий нос, и глубокий вырез ноздрей, и узкий подбородок. Перед ним был оберштурмфюрер Йозеф Боэр, заместитель начальника местного отдела гестапо. «Кто говорит о везении, – подумал Сосновский. – Нет везения, есть простая закономерность результата определенных продуманных действий. И мы угадали, что кто-то может нам попасться из состава отдела гестапо или пособников именно на этом уровне – среди прячущихся предателей Родины».
Сосновский протянул свои документы и снова подумал о пистолете, который находился у него сзади за ремнем. Если немец окажется подозрительным, то быть беде. И придется стрелять.
Гестаповец посмотрел в удостоверение и удивленно поднял глаза. Сосновский ждал этого. Документ пленного майора Вальтера Штибера был цел, но, отправляя с ним на задание Сосновского, пришлось его чуть подпортить, чтобы скрыть часть лица на фотографии.
– Да? – неопределенно пробормотал Боэр. – И как я должен понять…
– Я был в бою! – прорычал Сосновский, снова разыгрывая бешенство. – Сгорел мой мундир, погибли мои солдаты, обгорело удостоверение! Сдайте меня в гестапо, в комендатуру, полевой жандармерии, отправьте хоть к черту на рога! Лишь бы это были свои и я снова смог бы взять в руки оружие и сражаться. Хоть рядовым! Это вы чистенький и выбритый!
– Не надо горячиться, майор, – примирительно поднял руку немец. – Хотите попасть к своим? Я предлагаю вам идти с нами через линию фронта. Вы согласны?
– Да я туда и шел! – огрызнулся Сосновский. – Я и один бы дошел, но раз нам по пути, тогда идем вместе.
Михаил не стал ничего говорить о Мотыле. Так, будто этого человека в хате и не было. Немцы должны сами себя выдать, общаясь с ним. Или не общаясь. Но первые же минуты показали, что немцы знали, куда идти, и дом Зенона Мотыля они выбрали не случайно. Боэр говорил по-русски, правда, с ужасным акцентом, и словарный запас немца оставлял желать лучшего. Однако вопросы
