Боб подошел и присел на корточки в кругу света.
Очень медленно разворачивая тряпки, он освободил картину и внимательно осмотрел ее, почему-то обращая особое внимание на гвозди, которыми холст был прибит к подрамнику. Потом он достал перочинный нож и принялся с величайшей осторожностью соскребать краску.
Краски были наложены толстым слоем, который легко отставал и падал наземь целыми кусками и лентами. Боб работал ножом, уничтожая изображение орла, удаляя краску и провожая глазами падающие вниз цветные ошметки. Спустя примерно минуту он почувствовал под краской выступ и осторожно провел вдоль него лезвием ножа, нащупав угол. Это оказалась кромка толстого листа бумаги, который был буквально захоронен под густой масляной живописью.
Поддевая лезвием край, он освободил угол листа настолько, чтобы его можно было ухватить пальцами, отложил нож и так же бережно и осторожно, как соскребал краску, потянул бумагу. Она с негромким хрустом отстала от холста. Когда Суэггер наконец освободил лист, бумага выскользнула из его пальцев и упала вниз, прошуршав по грязному полу. Боб перевернул упавший лист и пригнулся к нему, чтобы рассмотреть в резком свете фонаря те тайны, которые ему удалось раскрыть.
Это были последние несколько эскизов из альбома Трига. Боб всматривался в них, находя изображения зданий университетского городка в Мэдисоне, штат Висконсин, портреты людей, бывавших на вечеринках в Вашингтоне, зарисовки больших демонстраций. Был там и портрет Донни. Судя по всему, он был сделан примерно в те же дни, когда Триг нарисовал парный портрет Донни и Джулии, который Боб видел во Вьетнаме. Все эти рисунки были сделаны искусной рукой, полны жизни, и Боб начал ощущать страсть художника – и его боль.
Один из людей Бонсона прошел вперед и возвратился с сообщением:
– Он находится там, в складе, и читает с фонарем какие-то бумаги. Я не смог понять, что это такое.
– Ничего, – ответил Бонсон. – Мне кажется, я знаю, что он раздобыл. Давайте покончим с этим раз и навсегда.
Пришло время заговорить оружию. В команде, помимо Бонсона, было еще пять человек. Все они были высокими и крепкими, с короткими стрижками ежиком, всем было лет под пятьдесят. У них были суровые лица, и они источали особую уверенность, присущую мужественным людям, готовым, не задумываясь, прибегнуть к насилию, если они увидят в этом смысл. Эти люди были похожи на полицейских, солдат, пожарных, чрезвычайно хорошо развитых физически, чрезвычайно компетентных в своем деле. Они извлекли из-под пиджаков пистолеты, а затем последовала небольшая церемония: щелчки и негромкое лязганье – это снимались предохранители и оттягивались затворы, чтобы на всякий случай проверить патронники. После этого на дула были надеты глушители.
Бонсон пошел первым по дороге, затем во двор, к старому зерновому складу. С неба глядели, подмигивая, звезды. Ночь наполнял шум моря, грохот прибоя, разбивающегося о стенки старинных причалов. Откуда-то доносился непрерывный глухой гул автомобилей. Бонсон подошел к неплотно прикрытой металлической двери и через щель увидел Боба: тот сидел посредине помещения на корзине, которую откуда-то приволок, и читал при свете переносного прожектора. На полу находилась картина, она каким-то образом стояла прямо, как на выставке, а Боб опирался спиной на толстую колонну, поддерживавшую низкий потолок. Бонсон даже издали видел, что изображение каким-то образом уничтожено и большую часть картины занимает большой белый прямоугольник.
«Что же здесь не так?» – спросил он себя и примерно секунду всматривался в это зрелище.
Нет, ничего. Парень ничего не чувствует. Парень пропал. Парень не готов. Парень беззащитен. Парень – всего лишь большая удобная мишень.
Бонсон кивнул и прошептал:
– Давай.
Один из его людей открыл дверь, и он вошел внутрь.
* * *
Когда в Боба уперлись лучи фонарей, он поднял голову и увидел вошедших.
– Привет, – спокойно произнес он.
– Свет! – распорядился Бонсон.
Один из пришедших осмотрелся, нашел рубильник, и под потолком вспыхнули лампы, озарившие индустриальный интерьер, выщербленный кирпичный пол, воздух, полный пыли и сельскохозяйственных испарений.
– Привет, Суэггер, – сказал Бонсон. – Ну-ка, ну-ка, что это у вас?
– Это последние зарисовки из альбома Трига Картера. Ужасно, прямо-таки чертовски интересно, – громко ответил Боб.
– Как вы их нашли?
– Что?
«Что у него с ушами?»
– Я сказал: «Как вам удалось их найти?»
– Очень просто: я сообразил, где они находятся, когда думал о его последней картине. То, что стиль этой картины так сильно отличался от всех остальных его работ, как раз и было ключом. Он хотел таким образом сказать тем, кто придет после него: «Посмотрите сюда». Но никто так и не пришел. Кроме меня.
– Отличная работа, – сказал Бонсон. – И что же там?
– Что-что?
«Что же у него с ушами?»
– Я спросил: что там?
– О, как раз то, что вы могли бы ожидать там увидеть, – ответил Боб, все так же громче, чем он обычно разговаривал. – Люди, места, предметы, которые попадались ему на глаза после того, как он начал готовить свой символический взрыв математического корпуса. Пара хороших портретов Донни.
– Триг Картер был предателем, – заявил Бонсон.
– Да? – безмятежно осведомился Боб. – Расскажите.
– Перестаньте, – поморщился Бонсон.
– Вот как? Бонсон, неужели вы не хотите посмотреть рисунки? Они очень, очень интересны.
– Мы на них посмотрим. И хватит.
– О, это будет просто замечательно. Тут есть хороший портрет этого самого Фицпатрика. Черт возьми, мальчишка и впрямь умел рисовать. Никто не сможет усомниться в том, что это Пашин. Разве это не находка, а? Это доказательство, холодное, твердое, неопровержимое доказательство того, что в руководстве движением в защиту мира участвовали советские разведчики.
– Ну и что из того? – отозвался Бонсон. – Это все давно закончилось и забыто. И не имеет никакого значения.
– Ах, не имеет? – удивился Боб. – А вот посмотрите, тут нарисован еще кто-то. Бедняга Триг, должно быть, начал что-то всерьез подозревать, и поэтому однажды вечером, сразу после больших беспорядков, случившихся Первого мая, он решил последить за Фицпатриком. И увидел его встречу с неким человеком. Он застал их за серьезной беседой. И, как обычно, сделал зарисовку.
Боб поднял сложенный лист бумаги, на котором скупыми линиями с изумительным сходством был набросан портрет Пашина.
Затем он развернул лист.
– Посмотрите, Бонсон, какая забавная вещь, – громко сказал Боб. – Вот как раз этот некий человек. Это же вы.
* * *
Наступила непродолжительная тишина. Бонсон сильно прищурился, но тут же расслабился, повернулся к своим людям и улыбнулся. Казалось, что он готов рассмеяться.
– Бонсон, кто же вы такой? – спросил Суэггер, уже несколько тише. – Мне и на самом деле хотелось бы узнать. У меня были кое-какие соображения. Я только никак не мог понять, какой же в них смысл. Просто скажите мне. Кто вы такой? Что вы есть? Может быть, вы предатель? Или вы профессиональный советский агент, замаскировавшийся под американца? Или вы из тех циников, которым нравится лишний раз стравливать противников между собой? Или вы занимаетесь всем этим ради денег? Кто вы, Бонсон?
– Убить его? – спросил один из мужчин, сопровождавших заместителя директора ЦРУ, поднимая «беретту» с глушителем.
– Нет, – отозвался Бонсон, – пока не надо. Я хочу узнать, насколько далеко ему удалось добраться.
– И наконец все это обрело смысл, – сказал Боб. – Большой «крот» из ЦРУ. Самый большой из всех, на которых охотились все эти годы. Кто может быть лучшим «кротом», чем главный охотник на «кротов»? Но в чем же все-таки дело? Почему никто и никогда вас так и не заподозрил?
Он чувствовал, что Бонсону хотелось ответить на эти вопросы. Скорее всего он никогда и никому ничего не говорил о себе, запрятал свое истинное лицо настолько глубоко, подчинил себя такой строжайшей дисциплине, что его настоящая сущность казалась ему самому почти нереальной. Может быть, ему уже много лет не приходилось никак проявлять себя. Зато теперь у него наконец появилась возможность высказаться.
– Причина того, что меня никогда и никто не подозревал, – сказал Бонсон после непродолжительного раздумья, – состоит в том, что это ЦРУ уговорило меня пойти к ним работать. Сам я никогда к ним не просился. Они предложили мне работу, когда я уволился из Военно-морского флота, но я сказал: нет. Я пошел в юридический колледж, я провел три года на Уолл-Стрит, они еще три раза обращались ко мне, и я каждый раз отказывался. В конце концов – видит бог, для этого нужна некоторая дисциплина, – в конце концов я дал согласие.
