– Давай, давай, раскручивайся, – подбодрил Губский.
Глава аналитиков печально покачал рано седеющей головой.
– В картишки нет братишек, так, Лева?.. У бабы я был, отвяжись. Улица Ленина, два, квартира двадцать четыре. Волина Оксана.
– Что, Паша, «интим не предлагать»? Или предлагать? – Губский обрел серьезный вид. – Ладно, замяли. Шуток не понимаешь.
– Не понимаю.
– Кравцова замочили после одиннадцати вечера.
– Вот и прекрасно. Похоже, это был не я.
– Ладно, это был не ты.
– При Кравцове я процветал, Лева. Я был барином, я выполнял конкретные дела, за которые имел кудрявые премии, и знать не знал, что так обернется. Ты не поверишь, Лева, я в натуральном ауте. Кравцов – знаковая фигура, сидеть в его тени и получать при этом приличный прожиточный минимум – предел мечтаний. В наши-то времена!.. Ты понимаешь, что при новом директоре я буду первым кандидатом на вылет?
– Кто из стоящих ниже мог стать преемником?
– Из местных – никто, – решительно отмел Туманов. – Осенев – тряпка, Котляр – мелок, правая рука Кравцова Бушуев, царек в отделе реализации, – стар, исполнительный директор Барчуков – из тех, кому вольготно в тени, где можно обставлять разные делишки…
– Слушай, – удивился Губский, – а у тебя кабинет не прослушивается?
– Нет, – выплюнул Туманов. – На чем я остановился?
– На разных делишках.
– А-а, – Туманов махнул рукой. – Все это пустая говорильня, Лева. Директора назначает Москва. Москва его и отсылает, когда неугоден. Но не убивает втихаря, запомни. А Кравцова не за что было отсылать: фирма работала.
– Кто мог его убить?
Туманов пожал плечами.
– Копай, Лева. Ты же у нас копала. Либо криминальная разборка, либо бытовое преступление. Я так думаю. Только не зли меня больше про дачу.
По словам Туманова, в момент его приезда к Кравцову на территории «фазенды» находились трое: охранник в будке, шофер (ковырялся в моторе «Чероки» цвета маренго) и лично виновник несчастья. Кравцов казался обеспокоенным, но не более. В курс тумановской проблемы вошел с ходу, похвалил за инициативу и принял достаточно взвешенное решение. В целом положительное. Распрощался почти по-дружески. Нет, посторонних он не видел, незнакомых автомобилей, кругами курсирующих вокруг дачи, – тоже не видел. И вообще давно пора от него отлипнуть…
После обеда вновь заморосил дождик. На небе – ни трещинки, ни просвета. Тоска зеленая… По взмокшему парку, заваленному рябиновыми листьями, гулял ветер. Какая-то нищенка, сгорбатившись, брела по середине аллеи, постукивая клюкой – клюк, клюк… Вылитая ведьма, охмурившая Белоснежку… Ее обгоняли люди с зонтами, какой-то кожаный бугай, не вписавшись в движение, грубо шикнул, как на поганую шавку, старуха отшатнулась, побрела по мокрой земле, увязая в грязи…
Хлопнула дверь.
– Наше вам с кисточкой.
Губский отвернулся от окна. Вошел мокрый и злой, как абрек, Пещерник. Без китайских церемоний сбросил макинтош на козлякинский стол, плюхнулся за свой.
– Исполать тебе, добрый молодец, – буркнул Губский.
Пещерник высыпал из пачки на столешницу папиросную труху, сгреб ее в кучку, стал сворачивать «козью ногу».
– Ты про «Муромец» слышал? – спросил Губский.
– Не наша территория, – рыкнул Пещерник.
Нельзя сказать, что он всегда был такой злыдень. Иногда на Пещерника находили просветления, и в эти редкостные минуты он был не то чтобы гуманистом, но в какой-то мере облагороженный человеческим началом. В ментуру он пришел полтора года назад – по протекции Губского, вернее, его Светки, попросившей порадеть за мужа школьной подружки.
– Кого опять убили? – вздохнул Лева.
– Троих на Писарева. Папа, мама, я… В самом захолустье, представляешь? Там, где частный сектор и эти… как их… склады «Сибгелиоса». – Пещерник яростно чиркнул спичкой.
– Ограбление?
– Если бы, – скрипнул опер. – Просто убийство ради убийства. Под утро выбили замок на входной двери, ворвались в дом. Отец семейства, видно, пытался возразить, так его изрубили в клочья. А жену с дочерью банально придушили. Чиканутый какой-то…
– Без мотива?
– Абсолютно. Сварщик на «Электроагрегате» – какой мотив? Дружная семья, с соседями не собачились, денег не водится, адюльтером не пахнет.
Безмотивные дела, как правило, не раскрывались. Если следов и выживших очевидцев не находилось, их с легким сердцем сдавали в архив. Над бытовухой долго не корпели – упор делался на «преступления, направленные против государства».
– Завидую, – пробормотал Лева.
Опер вскинул колючие глаза.
– Чего?..
Затрещал телефон. Пещерник яростно схватил трубку.
– Да!.. Тебя, – протянул Губскому. – Поросенок твой лепший.
– Говори. – Напарника он не видел с раннего утра, а последний раз выходил с ним на связь еще в конторе «Муромца».
– Я промок по самые помидоры, – жалобно возвестил Козлякин.
– У тебя есть помидоры? – сумничал Губский. – А твоя жена намедни утверждала нам обратное.
Пещерник злобно гоготнул. Козлякин принялся обиженно пыхтеть в трубку:
– Я вообще не буду с тобой разговаривать, Лева…
– Попробуй только, – сказал Губский. – Уволю.
Выходило следующее. По месту прописки охранника Донца никого не оказалось. По крайней мере, не открыли. ЖЭУ сделало страшные глаза и ушло от ответа, пробурчав какую-то галиматью о таинственном перечне квартир, приписанных к ряду ведомств. Настаивать Козлякин не стал – не в его это правилах. Посчитав данную часть миссии выполненной, пошел дальше. В квартире шофера Толстых в Бердянском переулке у Елисеевского базара (в народе Елисеевские поля) за незапертой дверью он обнаружил девицу, облопавшуюся транков и возлежащую совершенно голышом, как раскрытая книга, – читай, Федя, не хочу. Согласно промокшим помидорам, Козлякин не оскорбил ее ни словом, ни делом, а вылил на нежную грудь немного воды и участливо поинтересовался, откуда она, прекрасное дитя. На что девица не совсем грамотно изобразила пионерский салют, заявила, что она Елизабет, племяшка дядьки Толстых, а прибыла в страну советов из Баденхерстена-на-Шпрее, в пломбированном вагоне. После чего Козлякин, собственно, и побрел дальше. И на улице вождя всех гегемонов, дом два, квартира двадцать четыре, действительно застал нигде не работающую особу по имени Оксана Волина, которая и подтвердила, что в ночь с девятого на десятое сентября в ее постели коротал время некий Туманов П.И., пришедший к ней не позднее десяти вечера. Особых подозрений на этот счет у Козлякина не возникло – особа была обаятельна, и хотя робела, но стояла за своего сопостельника горой.
Карточный домик откровенно заваливался. Доложившись о результатах Скворечнику, Губский позвонил домой. Светка с Дениской уже вернулись из школы, поели и сели за уроки. Вернее, Светка его усаживала, выкручивая руки, а Дениска митинговал, глубоко возмущенный безобразным единением педагогов и родителей. Твердо пообещав при ближайшей же оказии высечь его широким мужским ремнем, Губский прервал разговор.
Что-то тоска на него накатила. Подлая стерва…
Он окунался в нее, как в чан с кипятком. Жар кипел повсеместно – от кончиков пальцев на ногах до глупой головы. Губский барахтался, как младенец в купели, то выныривал, чтобы хватануть воздуха, то опять утопал, обжигаемый со всех сторон огнем женского тела. Изнанка горела. Если бы кому-то в этот момент пришло в голову сотворить над ним биопсию – иссечь кусочек его пылающей ткани и поместить на стекло, – то под микроскопом ярко очертились бы горящие огнем четыре рваные буквы: АНУШ…
В моменты близости с этой одалиской он ощущал себя сущим дауном. Ему казалось, что все люди пожизненно братья и сестры, что свинья сделана из бекона, а он, Лева Губский, сукин сын, – счастливейший из всех идиотов…
– Кофе хочешь? – прошептала Ануш, оборачиваясь кольцом вокруг его ног.
– Это не кофе… – хрипнул он. – Это пороховая смесь какая-то… Впрочем, давай, неси. Рабочий день еще в разгаре…
Она преданно смотрела ему в глаза и поила его из ложечки прямо в постели. Это было что-то новенькое – кофе из ложечки… Он охотно чмокал и нахваливал. А потом лежал рядом с ней, повизгивая от удовольствия и от того, что не надо ничего делать. По крайней мере, в ближайшем будущем.
Но время летело, как товарняк. Источая мысленную брань, он стал одеваться. И только теперь обнаружил в личике Ануш признаки тревоги. Она ее прятала, и пока он был при ней – во многом преуспела. Но время настало, тревога откровенно выходила наружу. На одухотворенные черты улеглась тень.
Он приостановил процесс облачения. Вернулся в кровать.
– Так, давай без недомолвок, дорогая. Что случилось?
Ануш кусала чуть припухшие губы.
– Тебя не было… Это еще вчера началось. Какие-то типы стучали в дверь…
– Ну и что? Надеюсь, ты не открыла?
– Я струсила… – Она закрыла глаза, а сверху положила ладонь, как бы защищаясь от вчерашних событий, которые вот-вот вторгнутся в нее и станут новой явью. – Они стучали как ненормальные. Пинали ногами… Кричали, чтобы я, армянка драная, убиралась из этого города, а не то они… – Ануш поежилась. – Нет, не могу я. Это слишком матерно, Лева. Они были пьяны безобразно… И самое приличное, что они говорили, – это про то, как отвинтят мне голову…
