— Останавливай-ка, Гоша, прогуляемся пешком, хоть развеемся, а то бензином несет, того и гляди наизнанку вывернет…
Вылезли, двинулись пешком, попивая баночное пивко — это хозяйственный Шишкодремов озаботился затариться в гостиничном буфете так, словно собирался на Северный полюс. Света висела у Мазура на локте, безмятежно щебетала, восторгаясь здешней убогой экзотикой, — и однажды вытащила пудреницу, манипулировала с ней вроде бы обыденно, но потом, перехватив взгляд Кацубы, чуть заметно кивнула. «Пасут», — понял Мазур. Наклонился, шепнул ей на ухо:
— Те же?
Она кивнула, улыбнулась с беззаботным видом:
— Довольно убого и бездарно…
— Что — бездарно? — вклинился Сережа, семенивший по другую сторону.
— Дома построены убого и бездарно, — отмахнулась она, не моргнув глазом.
— А-а…
Слева, на голом пустыре, живописно разлеглась немаленькая собачья стая — штук двадцать, не меньше, в основном лохматые дворняги, но была там и пара эрделей, и даже отощалый дог.
— Бог ты мой, какая экзотика… — Света проворно сдернула с плеча камеру, приникла к видоискателю.
Отступила на пару метров, принялась старательно работать — снимала и собачье стойбище, и окружающие пятиэтажки. Мазур даже не успел заметить, когда она успела непринужденно переместиться так, что могла поймать в кадр всех возможных хвостов.
Сам повернулся следом, якобы лениво наблюдая за Светой. Ага. Метрах в тридцати поодаль оба давешних крепыша из «Нивы» старательно притворялись, будто ужасно заинтересованы газетами, лежавшими за пыльным стеклом синего киоска. «Шнурки бы еще взялись завязывать», — мысленно хмыкнул Мазур. Даже ему было ясно, что слежка и в самом деле ведется с убогой бездарностью. Накрашенной девчонки с ними не было.
— Они ж зимой вымрут, как мамонты, — кивнул он на собак.
— Ни черта, — сказал Сережа. — Которую зиму пережили… Тут же теплотрассы повсюду, а дома на сваях, вот они экологическую нишу и отыскали. Бедуют помаленьку, а их помаленьку лопают… У меня знакомый — кандидат наук в Институте Севера, который месяц без зарплаты, так они всем отделом на собак охотятся. Ночью, конечно, чтобы вовсе уж не позориться. Тут три эрделя было, третьего они на той неделе слопали. Собачки смекнули, сейчас ты к ним и не подойдешь…
Минут через десять вышли к музею — обшарпанному двухэтажному зданьицу, возведенному явно во времена судьбоносного взлета Кузьмы Кафтанова.
— Зайдем? — предложил Котельников.
— Потом, — неожиданно твердо сказал Кацуба. — Что там может быть интересного — оленье чучело, фотография «Шеера» да сапог товарища Папанина, спьяну им потерянный и обнаруженный двадцать лет спустя образцовым пионером Вовочкой…
— Это ты зря, — обиделся Сережа, в котором вдруг, как ни удивительно, взыграло вдруг что-то похожее на местный патриотизм. — Не такой уж и плохой музей. По нашим меркам, конечно, я с вашим Эрмитажем не сравниваю… Даже автограф Нансена есть. Нансен в этих местах бывал. И по Дорофееву куча экспонатов.
— А, все равно, — отмахнулся Кацуба. — Успеем еще полюбоваться на купеческий безмен… Пойдем лучше церковь посмотрим? Мне тут про нее интересные вещи рассказывали, вот и снимемся на фоне…
Церковь ничего особенного из себя не представляла — довольно большое строение из темных, почти черных бревен. Стекла в окнах, правда, все целы, уцелел даже крест, хотя и смотрелся весьма тускловатым, всю позолоту ободрали здешние суровые ветра.
Котельников, впрочем, рассказал о ней и в самом деле интересные вещи. В одна тысяча восемьсот шестьдесят третьем году от Рождества Христова, при государе императоре Александре Втором Благословенном, местный купчина Киприян Сотников подал в Шантарске губернатору прошение, в каковом благочестиво предлагал на собственный кошт возвести в Тиксоне деревянную церковь, аккурат «на площади, с разрешения начальства поименованной как Морская».
Губернатор умилился и немедленно наложил резолюцию: «Дозволяется». Пребывая за тысячи верст от Тиксона и отроду там не бывавши, его высокопревосходительство и понятия не имел, что на Морской площади уже лет тридцать как стоит действующая церковь, причем — каменная…
Пока начальство не опомнилось, Сотников помчался на своем пароходике в Тиксон, предъявил грозную бумагу ошарашенному батюшке, быстренько нанял рабочих и в лихорадочном темпе принялся церковь разбирать. Батюшка покряхтывал и печалился, но против бумаги от самого губернатора идти не решился.
Весь фокус заключался в том, что хитрющему Киприяну позарез нужен был кирпич для медеплавильной печи, но при убогих возможностях тогдашних средств и путей сообщения доставленный из Шантарска новенький кирпич обошелся бы дороже золота… Из обманом добытого церковного кирпича, замешанного на яичных желтках и потому несокрушимого, купчина сложил шахтную печь, став зачинателем заполярной цветной металлургии в Шантарской губернии. Справедливости ради стоит упомянуть, что он все же тщательно проследил, чтобы на постройку новой церкви пошел самый добротный плавник, способный простоять десятилетия.
Церковь, как ни странно, устояла и после революции. Сначала до нее попросту не доходили руки у юных безбожников, потом ее уже собрались было ломать, но спас Кузьма Кафтанов, чья обитавшая в Тиксоне престарелая мамаша была истово верующей. Памятуя о кремлевском покровителе Кузьмы, препятствовать ему не осмелились, хотя документик-сигнал, как водится, начальник НКВД в папочку подшил старательно, но впоследствии выдрал и спалил от греха подальше, когда от Сталина последовала директива кончать с безбожием. (А потом под эту директиву с превеликой радостью закатал по пятьдесят восьмой местного рабкора высочайше отмененного журнала «Безбожник», имевшего нахальство постельно ублажать супругу начальника в отсутствие последнего.)
На двустворчатых дверях, правда, красовался огромный ржавый замок — Сережа пояснил, что священника Шантарск обещает прислать давно, да все как-то не доходят руки до Заполярья.
Сфотографировались на фоне церкви, потом Света трудолюбиво засняла всех на видео, не обойдя вниманием и обоих хвостов, вновь объявившихся в отдалении. На сей раз изображать беззаботных гуляк посреди обширной немощеной площади им было сложнее, и они, видимо, не измыслив ничего лучшего, притворились, что тоже ужасно заинтересовались памятником архитектуры — один даже показывал напарнику на крест и, судя по оживленной, деланной жестикуляции, пытался что-то объяснять, искусствовед хренов.
Вновь оказались на площади, окаймленной четырьмя зданиями-монстрами, где нелепо торчал пустой постамент и болтался в вышине официальный триколор, выцветший до того, что превратился в штандарт неизвестной державы. Шпики не отставали.
Завернули в небольшой магазинчик, где причудливо смешались парочка книжных полок, стеклянная витрина со съестным и прилавок, снабженный горделивой табличкой: SOUVENIRS-ANTIQVAR. Где оказались единственными потенциальными покупателями — шпики в магазин не пошли, но видно было в запыленное окно, что торчат поодаль.
Антиквариат был представлен полудюжиной военных фуражек советского образца, без разлапистого орелика, кучкой разномастных монет, несколькими крохотными бюстиками Ленина и тому подобной ерундой. Впрочем, Мазур чисто случайно углядел и кое-что стоящее. Кликнул мгновенно оживившуюся продавщицу, явно не избалованную наплывом ценителей антиквариата.
Кацуба смотрел через плечо, пока Мазур вертел в руках вынутый из ножен морской кортик. Подержал ножны с затертыми, едва различимыми изображениями якоря и корабля.
— Старинный? Нет, вон совдеповский герб на ручке…
— Сталинский, — сказал Мазур. — Однозначно.
— А из чего видно?
Мазур показал ему желтую рукоятку:
— С сорок восьмого года начали ставить кнопку-держалку. А поскольку ее тут нет, значит, выпущен до сорок восьмого. Вот и вся премудрость.
Он с нешуточным сожалением сунул кортик в потертые ножны, покачал на ладони. Вещь была качественная. Советские кортики времен папы Брежнева, если откровенно — дерьмо собачье. Разве что златоустовские с большой натяжкой можно назвать хорошими, но попадались они редко. Пластмасса рукоятки, такое впечатление, делалась из переплавленных зубных щеток — крошилась и ломалась от любого удара. Остальные детали — из поганенькой мягкой меди, которую можно поцарапать чуть ли не спичкой, да вдобавок перекладина крохотная, и одна ее половинка выгнута так, что кортик практически невозможно держать в руке.
Зато сталинский, как бы к Иосифу Виссарионовичу ни относиться, — совсем другое дело. Рукоять из прочного эбонита и надежной латуни, сама ложится в руку. А в общем, морские кортики советских времен — почти точная копия старинного русского наградного образца 1803 года…
