— Какой ты ответчик, я уже слышал. Имея в лагере врача, допустил, чтобы Рыба в лагере людей губил. Кого содой, кого чифирем. Да человек в вашем лагере жизнь оставляет! Всю! А не десять лет. И вы на это сквозь пальцы смотрите. Вы поете дифирамбы «медвежатникам» и позволяете, чтобы тот же вор отнимал пайку хлеба у слабого… Куда вы смотрите, когда убийцы проигрывают в карты чью-то жизнь?
— За всеми не усмотришь. Их не десяток, — огрызнулся Бондарев.
— Вы не смогли внушить заключенным самое главное, что лагерь предназначен не только для наказания, а и исправления человека. А они у вас даже ножи изготавливают. Да так, что и отбирать не успеваете. И они оказались настолько живучими как преступники, что держали в страхе не только слабых, а и начальство лагеря, которое, чтобы не вызвать беспорядков со стороны «воров в законе», отдает им на откуп установление внутреннего режима в бараках. Режима не перевоспитания, а подавления ворами тех же работяг. Вы живете во вчерашнем дне…
— Значит, по-твоему, мы работаем порочными методами? Легализировали здесь, в лагере, воровские законы, закрыв на них глаза, и идем на поводу у преступников? — взорвался Бондарев.
— Да, так, именно на поводу! А как иначе расценивать все услышанное? Вы сколько бездействовали с «президентом»? Не день, годы! И не вы, а сами заключенные здесь хозяева. Так и с «президентом». Не вы его переломили. Вы оказались бессильны. А вот Папаша — нет. Но он совершил убийство! А вы и рады! Вы в стороне. На вас зэкам обижаться не за что. Вы лебезите перед опасными преступниками. И помогаете им выжить за счет слабых. Ради видимости внешнего благополучия. Ради бодрых рапортов начальству. Вы считаете своим успехом воспитателей то, что вместо одного «президента» лагерь получил второго. Менее наглого. Ведь он работает! И реже нарушает атмосферу благодушия. Вот так успех! Два «медвежатника», порвавшие с прошлым, да и то сами, только потому, что не боялись «воров в законе», облагородили в вашем представлении всех уголовников лагеря! Зная, кто кому татуировки делал, вы не положили конец этому опасному для жизни, как сами признаете, «творчеству». Самое страшное в том, что наколки эти большинству воры делали принудительно! То есть попросту клеймили людей! А вы пускаете пузыри умиления, радуясь, что научились распознавать эти татуировки. Определять по ним прошлое этого человека. Но мы же не в средневековье живем! Вместо того, чтобы перестроить свою работу, как того уже сегодня требуете современная криминология, вы кичитесь своими прошлыми заслугами, действительными или мнимыми…
— А какого черта вы здесь! Ведь не мы к вам — вы к нам пожаловали! За помощью! — вспылил вдруг Трофимыч. Он так и не уснул.
— Я за помощью?! — удивился Яровой. — Плохо же вы знаете специфику работы следователя. Конечно, за лекции о татуировках — спасибо. По это не такого рода помощь, чтобы говорить о ней столь громко, как вы, Трофимыч. Конечно, в широком смысле в раскрытии преступления помощь оказывают и государственные организации, учреждения, общественность. Но расследование невозможно без скрупулезного собирания доказательств объективного характера. Так что я приехал и за информацией такого рода. Убеждаюсь, не зря приехал. Мне теперь хорошо будет известно, в каких условиях был потерпевший накануне своего освобождения и смерти. Установив его личность и окружение, мне, возможно, удастся определить мотивы убийства, а через них, пусть проверив десятки версий, и самого убийцу. Если, конечно, я не на ложном пути и это не убийство, а естественная смерть. Но и в последнем меня могут убедить опять же только веские доказательства. Но разговор не об том. Я постепенно прихожу к убеждению, что ваша гордость, ваш лагерь — это ни что иное, как анахронизм. В смысле методов и средств воспитательной работы.
— Ну-ка, объяснитесь! — подскочил Бондарев.
— Пожалуйста! Ссылаясь на вашу же информацию. Пока вы в свое время руками Папаши оспаривали власть «президента», «воры в законе» держали в полном повиновении «шестерок», «сявок», и даже некоторых работяг. Не так ли? И постепенно подтягивали их до своего уровня, уровня организованной преступности, с которою со временем, уверен, будет покончено окончательно. Но она процветает здесь, в вашем лагере, может быть единственном. Не знаю, как в остальных. Вы признаете, что Гном попал сюда воришкой. А здесь то ли сам убийцей стал, то ли убийцу укрыл. Тот же Дамочка вас в страхе держал. И все-таки сумел бежать отсюда. А вот как — вы не знаете! Хотя в аэропорт достаточно звонка. В морской порт — тоже! До железной дороги — две тысячи километров. Пешком не дойти. Опять же любая машина, проехавшая по трассе, известна. Вам только стоило подняться в воздух и тут же настигли бы. Но этого не случилось! Значит, поздно узнали, опоздали с поисками. Когда обнаружили побег, искать было бесполезно. А он знал, знал ваши слабые места. Потому действовал уверенно! Годы потребовались, чтобы его остановить. Навсегда… А сколько он за это время натворил? Вы не знаете? Так я знаю. А за это и ты, Игорь Павлович, должен был нести ответственность, как ротозей. Как беспомощный начальник!
— Выходит, меня с твоим Дамочкой на одну скамью нужно был посадить перед судом?
— Не на одну скамью, но неподалеку. Чтобы и ты боялся услышать слова приговора: «За халатность — уволить с должности начальника».
— А ты знаешь, как трудно у нас с кадрами? Как не хотят сюда идти работать люди. Им не прикажешь. Это не армия. Все знают, с кем и с чем им придется здесь столкнуться. С кем работать. Попробуй, заставь! Многие отказываются под любыми предлогами. Их никак не уговоришь. Не соблазнишь ни тройными окладами, ни пенсионными льготами, ни большими отпусками. Люди предпочитают жить спокойно и ничем не рисковать. А мы, кроме всего, отвечаем еще за производственные показатели. Мы строим трассу. Строили Магадан. А ты имеешь представление о том, как это делается? Люди не просто работают. Они получают специальность, чтобы завтра не стать вором. А ты, что ты в этом плане сделал? Ты устраивал на работу тех, кто вернулся из лагерей? Ты обеспечил им кров и заработок? Ты подумал об их окружении? Проникся их интересами? Ты не помогал преступнику. Ты не делал ему добра. А все потому, что уличив однажды, разоблачив преступника, ты не просто отправлял его под суд, ты навсегда ставил на нем крест, какна человеке. Ты отказывался от него на всю его жизнь. Ты относился к таким только как к уголовникам. Ты никогда не снизошел до заботы о них. Считая, что это не входит в твои служебные обязанности. Единичные случаи не в счет. Сколько повторно судимых из Армении прошло через наши руки! И это не наши — твои просчеты и ошибки. Исправляем их мы. Мало уметь назвать человека обвиняемым и доказать это, куда как важнее помочь ему. Поддержать его в нужную минуту. На это ты пока не способен. Ибо привык к крайностям. И не веришь в полное исправление.
— Ты лучше скажи мне, Игорь Павлович, поделись, как это у вас, таких гуманных, люди по двадцать лет сидят? Жизни доживают? Это тоже плод вашего воспитания? Вы за десятки лет не можете их переломить. К тому ж не просто сидят, а продолжают убивать. Кто их этому обучает в свободное время? «Суки», «кенты», «бугры», — вот как вы их называете. Ни одного имени — одни клички. Вроде говорил я не с вами, а с закоренелыми зэками. Вы их понимаете и говорите на одном с ними языке, вы заботитесь о них, но лишь единицы, их по пальцам сосчитать можно, людьми стали. А сколькие остались прежними? Сколько умерло, не дожив до освобождения? Кто — по старости, досиживая четвертый срок, кого — убили в бараке, на работе. Даже вы будто смирились с тем, что жизнь «суки» — ничего не стоит, попадись он на глаза приличному вору. Куда уж работягам думать иначе!
— Есть и издержки, — сказал Бондарев, усевшись напротив Ярового.
— Но… В стране были голод, разруха. Когда людей держали в страхе банды, мы приехали сюда добровольно. Без особых просьб. Мы знали, как важно было покончить с преступностью. Считали это делом своей жизни, которую чудом сберегли в боях. Дороже хлеба, сна, здоровья, стала для нас наша работа. Да, порою нервы не выдерживали, мы не железные. Порою и мы хотели плюнуть, отказаться от всего! Но кто тогда? Кто заменит? Да, мы знали, на что шли. Зато теперь настоящего «медвежатника» на свободе не увидишь. Нет их, не грабят они банки. Да и многие другие перековались. Мы их научили работать. Сделали максимальное. Они теперь приносят пользу людям. Работают, как все. Ты думаешь это только ваша заслуга? Ошибаешься! И наша! Не только вы, но и мы за это кровь проливали. Здесь. В лагере! Тебе такое неизвестно? А нам потерь не счесть. Ты приехал к нам в хорошие времена. Когда мы и сами многое забыли. Но прежде! Это была не работа — ад! Вот видишь, портреты, — Игорь Павлович указал на те, о каких не успел рассказать начальник лагеря. И продолжил уже чуть спокойнее: — Среди них двое погибли здесь. Не от болезни. Нет. Во время беспорядков, поимок. Все фронтовики! Коммунисты! Все по призыву сюда приехали. Добровольно. На войне живы остались. Уцелели. А здесь— не смогли. Так ты считаешь их глупее себя? Кстати, они до лагеря следователями работали. Может, даже лучше тебя во многих вопросах разбирались.
