— А я один на всех, понял? Какой человек самый ценный на войне?.. Что — совсем дурак, ответить не можешь?
— Я не дурак, — осторожно возразил Хамро, удивляясь странному капитану. — Самый ценный? Солдат, наверное?
— Какой еще солдат! Скажи еще: обученный, накрученный, такой-сякой… Самый важный человек на войне, уважаемый дядя, — это врач!
— Вы врач?
— Да. И ты будешь две тысячи первым потенциальным клиентом на этом стадионе. Только не приходи по пустякам: голова не соображает, в ушах трещит. А вот с вывороченным животом — милости просим… А теперь ступай себе с богом. На стадион! Бегом… Можно вприпрыжку. А то мне надо роды принимать. Одна госпожа тут надумала…
Сказав это, Костя пошел в санчасть смотреть роженицу, а Хамро поплелся на стадион. Там он быстро понял, что никому не нужен. Люди кучковались по семьям, многие сидели прямо на примятой желтой траве.
* * *
Четвертые сутки Лаврентьеву не везло. Начштаба после «навязчивого гостеприимства» только тем и занимался, что искал повсюду Чемоданаева. Он страшился потерять единственного солдата полка. А тот, исчезнув из поля зрения Штукина, устраивался где-нибудь на чердаке, под скамейкой на стадионе, прогоняя беженцев. Майор находил беглеца, вел в столовую, кормил. Потом солдат снова исчезал, находя себе новое место, которое не знал Штукин. Когда же он совершенно опухал от сна, то шел на стадион, бродил среди кучкующихся людей, наступал на цветастые одеяла, перешагивал через тела, расталкивал попадающихся на пути. Ему хотелось что-нибудь украсть. В последнее время он растолстел, обрюзг и окончательно охамел. Он покрикивал на Штукина, вечно жаловался на еду и однажды-таки получил затрещину от Лаврентьева за брюзжание по поводу обеда.
…Война укатилась из города. Фундаменталы отступали, ворованные полковые танки давили их, расстреливали в упор. «Если б Моносмиров не угнал машины, — как-то подумал Лаврентьев, — то этот «угон» надо было сделать нам самим, отдать в аренду, как и просил Огай. Мудрый мужик, знал, что нам воевать не с руки — никаких позывов…»
А не везло Лаврентьеву четвертые сутки и потому, что генерал Чемоданов очень злым голосом сообщил, что его посылают в полк разбираться. Евгений Иванович понял, что генерал оскорблен в лучших чувствах — поездку он воспринял как наказание и что теперь он непременно отыграется на нем.
Тут еще ко всему ввалились телевизионщики: Фывапка с потухшей сигаретой в руках, всклокоченные волосы странным образом сбиты набок, джинсы в пятнах. Сидоров дышал тяжело, словно несколько километров бежал вслед за наступающими.
— Мы только что из боя! — гордо сообщил он, подтвердив догадку командира. — Отряды Кара-Огая вышибли фундаменталов из города.
— Так что вы от меня хотите? — спросил Лаврентьев, мрачно уставившись на грязную девушку.
Фывап не выдержала взгляда, суетливо посмотрела в сторону Сидорова. Тот быстренько перевел вопрос.
— Мы хотим узнать ваши прогнозы насчет сложившейся ситуации в республике. Не кажется ли вам, что Россия прочно увязает в новом Афганистане?
— Я не Глоба, чтобы прогнозировать. А что касается войны, в которой мы не участники, то она рано или поздно закончится миром. Вас интересует, когда это случится? Я не знаю. Но точно не через месяц и не через год. Что же касается второго вопроса — не кажется, хотя бы потому, что в любой момент мы можем уйти, наплевав на свои стратегические интересы в этом регионе. Россия не граничит с республикой в отличие от былой ситуации, когда Афганистан примыкал непосредственно к Союзу. И мы всегда можем сесть на танки и уехать. Хотя нам и будут плевать в спину, и в первую очередь русские.
Вошла Ольга с двумя чашками чая. Лаврентьев тут же распорядился угостить телевизионщиков.
— Если бы вы были президентом этой республики, что бы вы сделали в первую очередь?
— Если бы да кабы… — хмыкнул Лаврентьев. — Если б у бабушки была борода, то она была бы дедушкой и сама бы женилась на бабушке.
— Не очень понятно, — признался Сидоров, не став переводить.
— Мне тоже. Но надеюсь как-нибудь разобраться.
— У вас угнали три танка. Мы знаем про вооруженный инцидент на мосту. Скажите, это правда, что вы поклялись уничтожить оставшиеся танки? — продолжал допытываться Сидоров, аккуратно переводя каждое слово американки.
— Неправда. Ритуальных заклинаний над костром не было. И вообще, у военных принято клясться один раз — на присяге, а потом следовать ей всю жизнь. Вы понимаете, я веду речь о людях порядочных… Насчет танков же дело обстоит так: я дал ровно сутки, после чего, как и полагается, уничтожу их, используя все имеющиеся у меня средства.
— Пока мы здесь работали, у нас сложилось впечатление, что вы жесткий, э-э… непредсказуемый и… грубый человек. Но теперь думаем по-другому. Вы, оказывается, можете нравиться людям. — Фывап кокетливо улыбнулась.
— Я не девушка, чтобы нравиться, а командир полка. В вашей Америке командиров полков, наверное, тоже оценивают не по количеству улыбочек, а по умению командовать. Впрочем, вы женщина и мыслите по-своему.
— Вы боитесь смерти? — почему-то вкрадчиво спросил Сидоров.
— Не боится смерти только самоубийца, и то, как принято считать, в последнее мгновение ему хочется вернуться, но уже поздно. В Афганистане в нашем полку солдат выстрелил себе в грудь: не вынес жестокости жизни. Умирая, он умолял спасти его… А в общем-то, со смертью свыкаешься: сегодня — его, завтра — тебя… Ты сама-то как, страшно?
— Боюсь, — призналась Фывап, — особенно когда по небу летят эти снаряды…
— Мины, — уточнил при переводе Сидоров.
— А чего вы больше всего боитесь? Только не говорите, что командир полка не должен ничего бояться.
— Командир полка, который ничего не боится или, скажем, не опасается, — самоуверенный болван. Что же касается меня, то больше всего я боюсь потерь среди подчиненных мне офицеров и прапорщиков. Как единоначальник, я отвечаю за их души. Их жизни в моих руках. И если я отдам неумный приказ и в результате кто-то погибнет, виноват буду я. Идиотские приказы пишутся кровью подчиненных.
— Это понятно, — кивнул Сидоров. — А объясните, пожалуйста, для какой цели за вашим штабом соорудили гору из стреляных гильз? Даже цемент использовали, чтобы скрепить.
— А-а, это прапорщики учудили. Они фотографируются на этой горе, — пояснил Лаврентьев.
— Странное занятие…
— Ничего особенного. Мои прапора — большие оригиналы. Вы бы лучше с ними поговорили — они ближе к жизни.
— Фывап сказала, — перевел ответ Сидоров, — что имидж, который сложился у нас, не вполне будет соответствовать…
— Переводи дословно! — сурово потребовал Лаврентьев. — А то камеру заберу. И не махлюй, у меня диплом переводчика английского языка.
Сидоров торопливо перевел ответ Лаврентьева, нахмурился, стал озвучивать слова американки:
— В общем, она говорит, что ваш имидж…
— Да не имидж, а образ! По-русски не можешь… — перебил Лаврентьев.
— Да, этот самый образ, — послушно поправился Сидоров, — значит, человека, который с чисто русской душой, несколько неуклюжий, трагичный и вместе с тем с необузданной опасной силой. Странно и неожиданно, что он здесь, в воюющем мусульманском мире, что-то выжидает, переживает…
— Все ясно: белый медведь на крайнем юге, — подвел Лаврентьев итог мучительному переводу. — Спасибо. На этом все.
— Last question, last question! — закричала Фывап, тряся руками.
— Зачем вам все это нужно? Вы, как говорят американцы, созревший мужчина, — стал переводить Сидоров, — умеете руководить людьми, у вас опыт, образование, вы сильный… Почему вы не бросите все, тем более что русским все равно придется убегать отсюда, в Америке это давно поняли. Почему не уйдете из армии? Вам ведь так мало платят! У нас негры и мексиканцы, которые убирают мусор, получают больше. Вы могли бы начать свое дело, заняться бизнесом. Или боитесь, что вас могут посадить в тюрьму, если вы откажетесь служить?
— Не боюсь, потому что за это уже давно не сажают…
— И все же — почему? — повторил Сидоров настойчивый вопрос журналистки.
— Экие вы настырные, американцы, все вы знаете: и сколько получаю, и кем могу быть… Душу за свои доллары вывернете наизнанку. Одного вам только не понять: что мы с вами, американцами, похожи, но только с точностью до наоборот… Переводи, переводи! Камера наготове? Сейчас я произнесу обращение к американскому народу…
Ольга, тихой мышкой сидевшая в углу, бросила тревожный взгляд на Лаврентьева. А командира понесло…
— Итак… Дорогие американские друзья! Пользуясь случаем, хочу выразить глубокую признательность за ваш пристальный интерес к событиям, происходящим на территории бывшего Советского Союза. Поверьте, мне, простому командиру полка, чрезвычайно приятно сознавать, что на меня сейчас смотрят миллионы телезрителей от Аляски до Флориды. Это большая ответственность и высокое доверие. А теперь по существу. Знаете ли вы, чем отличается курочка Ряба от обезьяны шимпанзе? Правильно: курочка не может кукарекать, а обезьяна нести золотые яйца. Вы, конечно, тут же меня поправите: обезьяна тоже не кукарекует! Да — и это у них общее. Но вот как бы ни тужилась обезьяна, ни одного яйца, даже простого, она снести не сможет, и как бы ни суетилась курица, петухом она не станет. Я к чему это, далекие американские друзья… А к тому, что каждому определена своя роль, своя судьба. Так и у людей, хотя и посложнее — потребностей больше. Одному хочется указывать, да так сильно, что палец начал расти, другой, считая себя мудрым, полез напропалую в чужие дела, да только все портя, а третий, наглый, под шумок пошел тырить по чужим карманам… Ерунда, когда говорят, что со стороны виднее. Откуда — из-за океана? И чем дальше — тем лучше? Тут из Москвы ни черта не разглядят, хотя это вас уже не касается. Вы, американцы, хорошие ребята, но лучше бы вы подстригли свои длинные ногти. Грязь набивается… Черт его знает, от сытости подлость или от подлости сытость? Вот ты, Фывапка, хорошая баба, но, извини, дура. Ни черта не понимаешь в нашей жизни! И вопросы твои не от глупости, а от незнания…
