— Жалко мне тебя, Леша, — тихо сказала Ольга. — Так и не узнали, кто скотник поджег?
— А кто же его теперь узнает. Может, из-за тучи шарахнуло, а может, пацаны курили… Председатель Филимонов разорил колхоз, а пожар этот ему сказался на руку. Батька ему всегда был поперек горла, все жаловался: нет соломы для подстилки, не на чем навоз вывозить, кони по самые ноздри в грязи, нечем крышу крыть… Вот батьку и самого с головой накрыли…
Тот, кто остался стоять на посту вместо Проворова, сидел на заворе, в тени берез. Рядом лежала собака. Она тяжело дышала и время от времени щелкала зубами на надоевших мух и слепней…
Перекресток венчал взгорье, с которого, как на ладони, , открывались синеющие дали лесов партизанской зоны..
Ольгу продолжала донимать одна мысль, не высказав, которую она не могла уйти.
— Я тебя очень хорошо, Леша, понимаю. — Сбивчиво, горячо неслись ее слова. — Только ты должен и сам понять — люди заблуждаются: и те, кто обижает, и те, кого обижают. Я это по своему батьке знаю. Упрямый, как дышло, старик, а по-своему тоже прав. И те, которые его на поселок гнали, тоже правые — знали, что без таких крепких хозяев, как мой батька, колхоз не колхоз. И вот скажи, Леша, кто правдее? Или твоего родителя взять: сам под горячую руку не одну семью разорил, а пришло время, и его самого другим концом оглобли стукнуло. Только не обижайся, Лешечка, но и ты мог бы против своего отца ничего не подписывать… Пусть бы тебя на куски разрезали, а ты — свое — нет, не подпишу! В одну корзину все наши грехи валятся, а отвечать нам же самим за них…
— Пустое ты говоришь, Ольга, пустое, — нотка взаимной откровенности стала глохнуть. — Тебе тут на чистом большаке хорошо рассуждать, а там… — Проворов даванул рукой воздух. — Там одни голые стены, а в них страх и в нем ты, как муха в навозе. Хочешь сказать «нет», а губа шлепает «да». Ну что там говорить, всего ведь я тебе тут не перескажу. Там надо побывать, там….
Ромка, которому, видно, до смерти надоело крутиться вокруг материнских ног, в большом желании поскорее вернуться домой припустился во весь дух вниз, в сторону Лжи.
— Ну покатил мой дристун, — Ольга оглянулась на Дубраву — не спускается ли кто с горы, — и подала Проворову руку.
— Не надо, Лешечка, бояться, ничего страшнее смерти не бывает…
— Ошибаешься, землячка, бывает кое-что и пострашнее. А знаешь, что это? Когда у трех шагах от своей хаты, понимаешь, заблудисся… Вот что страшнее твоей смерти. Ходишь, шарахаешься, кричишь караул, а кругом пустошь — и влево она, и вправо, и в глаза прет, и затылок щекочет… Ладно, — махнул он рукой, — вон твой малец домой спешит…
Проворов перевесил на другое плечо винтовку, долгим шарящим взглядом окинул небо и зашагал себе назад, вверх к перекрестку. В его походке и во всей его позе была такая придавленность, будто он нес на плечах все человеческие скорби.
Ольга хотела крикнуть ему вдогонку какие-нибудь слова утешения, но не нашлось в ту минуту у нее таких слов. Вместо них слеза сорвалась с глаз, за ней другая…
Вскоре они спустились к Лже — неширокой, прозрачной до дна речушке, и первым делом из нее напились. Затем мама Оля заставила сына последовать ее примеру — окунуть в холодную водицу ноги, чтобы они отошли, отдали прохладе накаленность.
Лжа, по существу, и была границей между немецким гарнизоном и партизанской зоной. Делила мир на две части, с чуждыми, противоположными пространствами. Но Волчонку неведомо было понятие о партизанской или немецкой зоне — он сидел на корневище старой ольхи, паучьими лапами зацепившейся за зеленый бережок. Под такими корнями как раз и любят блуждать раки и делать себе уютные норы. Их прикрывает редкая крупная осока, ее тянет и сгибает течением, обнажая светлые полосы крупнозернистого песка. По нему ползали какие-то водяные жучки, и Ромка, уставший от ходьбы, рассеянно смотрел на воду и вспоминал другой, солнечный, берег, неизвестно почему пришедший ему на память. Крутой песчаный откос, наверху которого росли старые сосны, а внизу, у подножья, лежало теплое круглое озерцо. Оно было со всех сторон защищено ивняком и березовой порослью. Озерцо казалось заброшенным, и эта заброшенность пугала Ромку. Но зато в песчаном откосе много было отверстий, из которых торчали кончики зеленых трубочек из березовых листочков. И вот в них-то и была, великая тайна. А кто научил его ее разгадывать — Вадим или Тамарка с Веркой? При каждом прикосновении к трубочкам из отверстий со страшным звоном вылетали пчелы. Это они на солнечном заброшенном берегу понаделали себе дома, куда собирали ароматный нектар с лесных цветов. Язык прикасался к липкому, духмяному березовому листу, и не было никаких сил остановиться, чтобы не разорять чужие, кому-то очень необходимые гнезда…
Мальчугану захотелось есть, и он глазами поискал вокруг себя что-нибудь съедобное. Но ничего кроме аира не обнаружил: выдернул из земли самый толстый стебель — белый, жирный — и, не раздумывая, засунул его себе в рот. Откусил и с аппетитом стал хрумкать. Потом он угостил аиром маму Олю, и та, не удивившись такой снеди, тоже откусила свою долю.
Волчонок помычал — что-то, видно, хотел сказать маме Оле, но в этот момент между ним и матерью проныла пуля и одновременно с этим, на горе, раздался выстрел. Пуля ударилась в крупный серый валун, что лежал на другом берегу Лжи, расплющилась об него и рикошетом чиркнула по Ромкиному плечу. Лоскут рубашки вместе с лоскутом кожи улетели в траву. Мама Оля бросилась к сыну, закрыла его собой и, не дожидаясь второго выстрела, покатилась с ним в речку. В воду шлепались капли крови, которые тут же уносились водой.
Позже, когда все встанет на свои места, когда люди узнают о море пролитой крови, они обязательно оставят в своей памяти место для всех неизвестных и невыявленных, в том числе и Ромкиных капель крови, пролитых большими и малыми ранами…
На хутор они возвратились далеко за полдень. Их встречали все его обитатели — они сидели на заворе и как зачарованные смотрели в сторону поворота.
Карданов уже успел вернуться из своей «экспедиции», накосить Адольфу травы и поругаться с Александром Федоровичем. Затем он дважды ходил к повороту и каждый раз возвращался один.
Первым их увидел Гришка: «Вон, идут как миленькие». — «Да не может быть, укуси их муха!» — забасил Карданов. Пока он раздумывал, что делать — остаться ли на заворе или спуститься к ним навстречу — все мелкое семейство хутора с гиком и визгом ринулось на большак. Ромку чуть с ног не сбили и в суматохе больно потревожили рану. А затем — разговоры, разговоры, которые потихоньку затухали, словно растворялись в голубоватой прозрачности вечера.
Пока девчонки дули на рану и перевязывали ее, Гриха мигом слетал куда-то за баню и вернулся с ракетницей. Увидев ее, Ромка просиял: давно он хотел подержать ее в руках, но вот, оказывается — пока не обидят, хорошего нечего ждать. Он взял ракетницу двумя руками, а она не слушалась, норовила дулом клюнуть землю. Затем он повернулся лицом, к синим далям, где в предвечернем свете еще отчетливо различались три вяза, направил ракетницу в их сторону и нажал двумя указательными пальцами на курок: «Пуф, пуф, пуф!» Он целился в того, кто днем вышагивал по красной кирпичной дорожке у комендатуры, изнемогая под бременем раскаленного на солнце автомата и неотвязности семечковой шелухи.
Тут подбежал Вадим и стал вырывать из Ромкиных рук ракетницу — приближался Александр Федорович и надо было спрятать оружие. Ромка хотел заплакать, но передумал: к его сердечку вдруг подкралась сладкая мысль — вот будет он большим, как Вадим или Гриха, обязательно раздобудет себе настоящий наган.
Он тихонько отошел в сторону и присел на чурбачок, и что он стал на нем обдумывать, было известно одному разве что господу богу.
При виде теней, солнечных бликов, которые днем отражались от стекол или водной глади пруда, высокого неба и солнца на нем, несметного количества деревьев и разномастья трав, жуков, стрекоз и птиц, росы и засохшей глины, при ощущении тишины и своей затерянности в ней Ромка начинал маяться и страдать от переполненности чувств. Какая-то тревожная и вместе с тем сладостная музыка слышалась ему — но только ему одному, ибо ни для Тамарки, ни для Верки, ни тем более для вечно занятых какими-то кознями Вадима с Грихой она была недосягаема.
Он видел каждую травинку и дружил с каждым муравьем, и если разорял пчелиные гнезда, то делал это исключительно от недостатка глюкозы в крови.
Сидя в одиночестве на чурбаке, он вдруг почувствовал, что в избе мама Оля разговаривает о нем с беженцем. Ромка подхватился и побежал в хату.
Карданов сидел за столом и тяжелым тесаком рубил табак. Зажмурив один глаз, чтобы дым от зажатой в зубах самокрутки не попал в него, бородач, не торопясь, что-то рассказывал.
— Иду, иду, а кругом — все вымерло. Не деревня, а какое-то кладбище. В одну избу постучал, так оттуда старуха мне через окно машет рукой, чтобы я убирался… Правда, один паренек дал напиться, но сильно разговорчивый попался — кто я да откуда, да почему я, мол, такой старый, а борода такая черная. Стал и я его пытать — у кого, мол, могут быть коровы, так этот леший от меня бегом, словно я с ума сошел… Не знаю, о чем думал Штак, когда начинал это дело с быком… Ну о чем он думал?
