Рожа Бармалея скривилась от удара, при этом его слегка развернуло. Глаза его остекленели и смотрели совершенно бессмысленно. Но он не упал, широко расставив ноги и согнувшись при этом, он так и продолжал стоять, весь раскоряченный и раскачивающийся из стороны в сторону.
Полунин обошел его сзади и что есть силы нанес удар Бармалею между ног. Гортанный звук, изданный Бармалеем, заглушил вопли болельщиков. Колени его непроизвольно свелись вместе, ноги согнулись, и он рухнул на пол.
Полунин стоял над ним, готовый в любой момент ударить снова, если тот хотя бы пошевелится. Ненависть, бушевавшая в душе, пробудила в нем самые звериные и низменные инстинкты. Он готов был даже ударить лежачего, если бы тот проявил хотя бы какие-нибудь признаки агрессии. Сокрушить врага, добить его – это один из законов зоны, позволяющий заявить о себе и поднять свой авторитет.
Но Бармалей не шевелился. Он, скрючившись на полу, лежал без движения, лишь слегка постанывая, с остекленевшими от боли, бессмысленными глазами.
Увлекшись дракой, Владимир ничего не замечал вокруг себя. Не заметил он и того, что публика, обступившая дерущихся, вдруг притихла. Не слышал он и громкого крика одного из заключенных:
– Атас, дубаки!
Две пары рук схватили его почти одновременно сзади. В пылу борьбы Полунин не разглядел, кто это, и стал вырываться. Однако в следующий момент удар по голове оглушил его, но все же из последних сил он умудрился оттолкнуть одного из державших его людей и свободной рукой нанести удар второму. В этот момент новый удар дубинки заставил его пошатнуться, потеряв равновесие.
Сквозь поплывшие перед глазами цветные круги Владимир рассмотрел скривленное от ненависти лицо Шевчука. На Владимира снова навалились двое охранников, подручных Шевчука. Полунин, ослабленный ударами дубинки по голове, не смог, да уже и не пытался оказать сопротивления.
Это дало возможность Шевчуку наносить удары беспрепятственно. Он гвоздил дубинкой до тех пор, пока Полунин не стал в бессознательном состоянии валиться на пол, повиснув на руках охранников.
Прапорщик Шевчук склонился над ним и произнес ядовитым голосом:
– Ну что, пес поганый, ерепениться вздумал? Сейчас ты у меня на всю жизнь запомнишь, как себя в зоне вести полагается!
Он размахнулся ногой и что есть силы ударил носком своего сапога Полунину в живот. Тот потерял сознание и рухнул на пол.
Но трое охранников не остановились на этом. Войдя в раж, они еще долго били Владимира ногами.
Наконец кто-то из зэков заорал:
– Что же вы делаете, суки?! Он же уже никакой.
Опомнившийся Шевчук огляделся по сторонам. Зэки стояли молча и угрюмо глядели на трех изуверов в погонах. Ситуация накалялась и становилась опасной для Шевчука и для его подручных.
– Так, все! Взяли этого щенка и в карцер его. Быстро! – скомандовал Шевчук. – А ты, – он кивнул на Бармалея, который уже пришел в себя и сел на корточки, – сам следом за нами двигай к дежурному по колонии.
– Попробую, – простонал Бармалей, тяжело подымаясь.
Через полчаса Полунин уже лежал в одиночной камере штрафного изолятора, брошенный туда охранниками.
Очнулся он уже ночью. Страшно болела голова и еще сильнее – живот. Вокруг него тут и там слышался тихий шорох. Он скосил взгляд и посмотрел на пол.
Рядом с нарами на задних лапах сидела крупная крыса и, вытянув морду, внимательно смотрела на Полунина, принюхиваясь. По соседству от нее в поисках добычи бегали несколько таких же.
Он попытался приподняться на локте, чтобы шугануть крыс, но это его движение такой болью отдалось в животе и в мозгах, что Полунин снова потерял сознание, распластавшись на нарах.
В таком состоянии его и нашла утренняя смена охранников, один из которых, пожилой капитан, мельком осмотрев его, скомандовал подчиненным:
– Быстро в медсанчасть… Может, еще успеем довезти живым.
* * *
Сознание возвращалось к Полунину слабым лучиком света, пробивающимся сквозь толщу густого тумана забытья.
Полунин не сразу понял, что он лежит уже не на жестких нарах шизо, а совсем в другом помещении на мягкой сетчатой кровати. Руки и ноги были как ватные, все тело ныло. Он попытался разомкнуть словно налившиеся свинцом веки.
Перед ним качался желтый с облезлой краской потолок. Несколько секунд Полунин бессмысленно смотрел вверх, потом его веки сами собой слиплись, и он снова погрузился в какое-то странное состояние между сном и реальностью. До него донесся разговор двух мужчин:
– Ну и что с ним делать-то будем? – спросил один из них.
У спросившего мужчины был молодой и звонкий голос. Ему ответил другой, который, опять же судя по голосу, был значительно старше:
– Черт его знает, у него явно сотрясение мозга. Швы на голове я ему уже наложил. Но, похоже, ему и по животу настучали хорошо.
– А ты ему живот-то щупал? – спросил молодой.
– Щупал, – уныло подтвердил собеседник.
– Ну и что?
– Твердый у него живот.
– Да-а-а, поди узнай, чего у него там внутри, аппаратуры-то у нас никакой нету. Скорее всего, операция ему нужна, – предположил молодой.
– Нам ее не сделать, – возразил пожилой.
– А вдруг у него внутреннее кровоизлияние? Били его сурово, могли селезенку и кишки порвать.
– Вряд ли, он бы уже давно сдох, – резонно возразил пожилой врач.
– А может быть, его в областной центр отправить?
– Не стоит, мы его не довезем, в дороге помрет, а так у него хоть какой-то шанс есть, – снова возразил пожилой.
В этот момент Полунин издал тихий протяжный стон. Врачи замолчали.
– Так что же с ним делать-то будем? – снова спросил молодой врач, на сей раз уже раздраженно. – Ведь надо же что-то делать.
– Да откуда я знаю? – огрызнулся пожилой. – Эти выродки каждый день режут и убивают друг друга, а нам их не то что лечить, даже штопать нечем.
Он помолчал секунду, задумавшись, затем, приняв решение, высказал его вслух:
– В общем, так… Скажи Марине Сергеевне, чтобы поставила ему капельницу. Ну, сам знаешь, витамины, физраствор, короче, все то, что у нас есть в наличии… Кроме этого, пусть поколют ему антибиотики и обезболивающее, например, димедрол с анальгином.
Три дня Полунин провалялся в коме, балансируя на грани жизни и смерти. В сознание он пришел на четвертый день своего пребывания в лагерной медсанчасти.
Открыв глаза, он увидел склонившееся над ним широкое лицо пожилой женщины, седые волосы которой были аккуратно схвачены белой косынкой. Ее большие темные глаза смотрели устало, но по-доброму.
– Ну вот, очнулся паренек, в сознание пришел, значит, жить будешь. Уж не знаю, здоровым будешь или калекой останешься, но жить будешь. Это, сынок, самое главное – жить, все остальное приложится. К жизни все что хочешь приложится, если постараться, конечно, а вот к смерти ничего.
Полунин слушал женщину в белом платке, широко раскрыв глаза. Этот ее краткий монолог настолько глубоко проник в его проснувшееся после забытья сознание, что он вдруг почувствовал огромную радость от того, что все-таки остался живой.
Сейчас он не думал о том, что будет дальше и для чего вообще ему нужно жить. Он просто молча радовался от того, что жизненные силы пробуждаются в его искалеченном теле и измученной душе.
* * *
С этого дня выздоровление пошло быстро. Уже через неделю Владимир встал с кровати и дошел до туалета без помощи Марины Сергеевны, медсестры, чье лицо он увидел, придя в сознание.
В туалете он подошел к умывальнику и посмотрелся в большое зеркало, висевшее над ним. Отражение человека, которое он там увидел, поразило его своей худобой и изможденностью.
Бледное лицо осунулось, на щеках появились глубокие впадины, веки были припухшими и красноватыми. Но что его больше всего неприятно удивило, так это то, что его волосы, слегка отросшие на голове за время пребывания в больнице, были обильно осыпаны сединой. За последние месяцы он постарел на несколько лет. Дни нахождения в медсанчасти летели незаметно. Полунин начал выходить на самостоятельные прогулки по коридору. На одной из таких прогулок у Владимира и произошло еще одно знакомство, оказавшееся впоследствии для него очень важным.
Как-то раз, покуривая в коридоре у окна, Владимир, сидя на подоконнике и нежась под яркими лучами зимнего солнца, вдруг заметил, что к нему направляется невысокий широкоплечий мужчина, как и он, одетый в больничную одежду.
Полунин узнал этого человека. Это был Леонид Волошин по кличке Леня Бык. Тот самый лагерный авторитет и земляк Полунина, о котором ему говорил Либерзон еще в первые дни пребывания в зоне.
– Здорово, земляк, – первым протянул руку для рукопожатия Леонид.
– Здравствуйте, – угрюмо ответил Полунин.
– Ну что, выжил, бродяга?
Светло-синие цепкие Ленины глаза светились доброжелательностью. Мягкая улыбка не сходила с его грубого волевого лица.
