А Лехин дед как раз запланировал через пятнадцать лет иметь пару внуков и подбирал для них дачу. Чтоб соседи были приличные, чтоб место было красивое. Приехал, посмотрел и согласился. На плетеном столе на веранде пересчитали деньги. Двадцать три тысячи.
Майор был в печали — дочка под монастырь подводит, а ведь засранке нет еще и двадцати. Нехорошо в компании нюхать кокаин, но еще хуже на этом попасться. Так глупо на этом попасться, Бог мой! Не в отца дочь, не в отца… Пожелтел майор от горя и выпитой в ночных одиноких раздумьях водки.
И Лехин дед был в печали — денег было жалко. Сам-то он мог пожить и на государственной даче.
Гениальный Сталин порой дарил старикам долгую жизнь: давал дачи с условием, что после смерти постояльца или пережившей его супруги наследники ему вернут недвижимость. Для этих дедов девяностолетний рубеж — норма. Внуки с них глаз не сводят. Внуки их с ложечки кормят. Дачу-то жалко отдавать…
Но майор и Лехин дед оба тратили свою жизнь только на то, что останется после них. Ничего кроме. Поэтому, помолчав, покурив, документ подписали и пожали руки. Выпили «Столичной» по граммульке. Вот так делали дела мужики на Москве в мае 1962 года.
Дом простоял без ремонта больше пятидесяти лет. Красили его из зеленого в зеленый цвет, провели воду и магистральный газ, а так, как стоял, так и стоит. И отстоял бы еще Бог знает сколько лет, если бы не сосед Шура.
Много лет назад сосед Шура был одним из крупнейших коллекционеров битловских пластинок на Москве. После школы бросал дома портфель и шел к магазину «Мелодия» на Ленинский проспект, меняться дисками. Он их называл «пласты». Приятный звук у виниловой пластинки, глубокий, волнующий, особенно если привозные колонки подключить через ламповый усилитель. Сейчас только самые дорогие усилители остались ламповыми, а тогда такими были почти все. Нельзя сказать, что этот звук настолько уж лучше. Он был просто другим. Потом школа кончилась, и родители запихнули Шуру в танковое училище в Киеве. Стал он военным. И дослужился до военного советника при каком-то диктаторе в банановой республике.
Новые времена отправили его в отставку. Но сплоченная офицерская банда с африканским прошлым оказалась на высоте: тряхнули стариной, пустили шапку по кругу и послали гонца по тропе славного боевого прошлого. Он и пригнал первый контейнер с бананами в Москву.
Слово русского офицера на экваторе весит много. Деньги за товар они возвращали потом. А в столице их бывший полковой врач хранил скоропортящийся продукт в одном из городских моргов. Рук, ног поотрезал за свою жизнь — не счесть. Очень авторитетный был доктор, администрация не могла не пойти ему на встречу.
Детишки на Москве стали кушать дешевые бананы, а Шура пошел в гору. И первым делом заложил на своем дачном участке терем.
Мужик собирался жить с душой: гараж на две машины, сауна, мастерская, погреб. Котлован вырыл — слона хоронить. И эта яма нарушила гидрологию почвы. Грунтовые воды под всеми соседями изменили уровень. Терраса, на которой Леха спал, поднялась на пять сантиметров. Окна заклинило, дверь перестала закрываться. Проклиная всех вояк на свете, Леха собирался устроить разборку.
Но, подняв фундамент, сосед скрылся. Промашка вышла в бизнесе. Хотели перейти на серьезную базу, арендовать холодильник. Но получилось недопонимание: хозяин холодильника задним числом попросился в долю. А груз уже в пути, ему прохлада нужна, а про бананы из морга на Москве слух пошел, да и покойникам тоже нужно место. Цейтнот. Погорячился Шура. Сильно погорячился. Оттого из Африки носа не высовывает.
А друзья приехали, фундамент толем закрыли. Вышел Леха с утра на Новый год на крыльцо и обомлел: ну и ДОТ сосед отгрохал. По пояс из снега торчит плоская крыша, узкие высокие бойницы, на полметра в бетон утоплена стальная дверь и дымок из тонкой трубы поднимается. ДОТ и есть ДОТ.
Солнце к вечеру скрылось за соснами. Тень от дома росла и росла. На верхней ступеньке крыльца сидел Леха и смотрел на редкие и пушистые облака.
Двумя ступеньками ниже, привалясь спиной к точеным столбикам перил, сидел и курил Макс. Максим был моложе Лехи на три года, тощ и белобрыс, в своей семье считался подающим надежды лингвистом, но ничем путным пока не занимался, потому что до женщин был очень злой. Он жил по соседству от Лехи, на этой же линии, через два дома.
Спроси Леху, о чем он думал сейчас — Леха бы сказал, что решает, нанять ему хохлов переложить фундаментные столбики под верандой, или хрен с ним, вдруг они осенью сами встанут на место. Леха бы умолчал, что он размышляет, не пойти ли ему через железную дорогу на ту сторону поселка, не дачную, где, по слухам, у Катерины сегодня «весь свинарник» собирается «как жахнуть». На самом деле Леха бы соврал. Он ни о чем таком не думал. Он не думал ни о чем вообще. Он смотрел, как в последних на сегодня лучах в светло-голубом небе купается алмазное зернышко самолета, он чувствовал, как воздух пахнет сырой землей и готовыми лопнуть почками, и пребывал в сладком забытьи, что иногда дарит нам текущая вода, живой огонь, небо и Бог.
— Лех. — Макс стряхнул пепел на крыжовник. — Мне Голос с неба был.
— Да? — Леха почесал коленку через выцветшие джинсы.
— Помнишь, месяц назад у тебя на веранде ночью сидели? — Макс затянулся, потом кивнул головой назад, где в открытой двери сквозняк полоскал занавеску. — Выхожу я с утра, а мне с неба: «Здравствуй, Максим. Как поживаешь?» Я говорю, нормально поживаю. И спать пошел.
Леха вспомнил, как это было: неподвижный ледяной воздух бодрит после табачного дыма. На веранде запотели стекла. Иней на земле. А солнце еще за горизонтом, но уже играют его лучи в сосновых верхушках. После той ночной пьянки народ отчего-то разбредался поодиночке.
Леха снова почесал коленку:
— Тетя Люка потом мне говорит: «Что это Максим такой суровый? С утра встаю, окно открываю, смотрю, он от тебя уходит. Я ему — здравствуй, Максим. А он чего-то под нос буркнул, даже не оглянулся, не поздоровался».
— Да? Тетя Злюка, говоришь?
— Ага. Я вот думаю, не выпить ли нам сегодня?
— В легкую?
— Конечно. У тебя «Ява» на ходу?
— С утра заводил.
— Давай в Одинцово за водкой сгоняем?
— Давай.
Их неспешный шаг, которым они пересекли сначала участок, а потом улицу, учащался сам собой. По гулкому, как пустая бочка, мостику спустились к калитке почти бегом. И скоро вдвоем выкатывали из сарая старенький мотоцикл.
Леха на ощупь повернул краник под бензобаком, закинул ногу, дернул стартер. Со второго раза движок завелся. Погазовал, погазовал.
Через орешник по тропке — в лес. Из утоптанной в асфальт земли торчат корни, не разгонишься — с дороги выбросят. Потом пять минут вдоль высокого зеленого забора дачи генерала Паулюса. Немца давно нет, и был-то он ведь не генералом, а маршалом — но название прижилось. Потом через ручей. Снова километр по лесу. И по бетонке, что ведет вдоль увитой колючкой стены военного завода. А там уже Одинцово.
Есть еще путь — по Можайскому шоссе. Там часто несутся на бешеной скорости черные машины со спецсигналами, на хорошем мотоцикле можно идти с ними наперегонки.
И конечно, до Одинцово можно доехать на электричке. Десять минут. Но Леха так никогда не делал.
А результат всегда один. Плешка. Там жизнь не спит круглые сутки, всегда найдется что выпить и чем закусить. А если не хватит водки, то шустрые продавцы в своих тихих гаражах разольют по вымытым прозрачным бутылкам еще. И народ водку выпьет, и следов не останется, и дым в голове развеется на следующее утро — последняя улика.
Леха включил скорость, чуть отпустил сцепление. Поджал тормоз. Держит. И вдруг заглушил движок.
— Знаешь, — сказал он чуть виновато, — мне трезвому страшно. Поехали на машине, а?
На обратном пути старенький Максов белый «жигуль» летел, как ракета. Очень уж ребятам не терпелось. Они так и не доехали до дома. Остановились на обочине за шлагбаумом у переезда, уже почти въехав в поселок. Разложили на помятом капоте припасы и принялись выпивать и закусывать.
Душный ветер принес им сумрак. Густая летняя синь осела по краю небес. Редкие прогуливающиеся перед сном дачники здоровались; кое-кто из молодежи присоединялся. Но не надолго: у всех на этот вечер были какие-то планы.
Леха стоял у левого колеса, Макс у правого. Об радиатор облокотилась миниатюрная девушка Светка. Они сдвинули стаканы, где на три пальца был налит коньяк. Опрокинули, скривились.
— Я говорил, не надо покупать коньяк в Одинцово, — переведя дух, едва слышно сказал Леха.
— Не все ж вам водку жрать, — мягким голоском ответила Светка. Она развернула шоколадку и поломала плитку на много мелких кусков. Отправила самый большой в рот.
