сумерками, исполненными неуверенных, тихих движений в холодеющей мгле.
…Они, ведомые суровым участковым, бросив перегревшийся «Запорожец», шли по накалённому августовскому полю, стараясь добраться до тени. Собственно, не пожелай Иван Ефимыч срезать путь, чтоб доставить двух понурых дурбаёв и подвернувшегося заодно Сеню в сельсовет, «Запорожец», может, и не встал бы наглухо среди горячей травы. Но делать было особо нечего, и они пошли пешком напрямик.
Они стали понимать, что «срезать дорожку» было не самым умным решением, когда медное солнце начало уже сваливаться к горизонту, а они не добрались даже ещё и до Красного карьера. Мало того, привычные для тех мест глыбы песчаника, перевитые плетями лапчатки с жёлтыми крестиками цветов, вообще перестали попадаться, пошли какие-то труднопроходимые торфяные луга, где на сухих бурьянах сотнями сидели мелкие мушки; да болота с сохнущими обгорелыми тополями на островках.
Когда наконец до всех дошло, что они заблудились, тележная колея с колдобинами вывела их к деревне.
Увидев десяток стоящих под лесистым пригорком домов, Сеня удивлённо присвистнул. Сколько он здесь не ходил, а про то, что между урочищем Горельем и Малогалицей есть деревня, не слыхал. Был тут когда-то хутор Бородин, да, говорили, опустел ещё до войны, да и севернее он был, в лесу. Сеня даже было подумал, что они промахнулись километров на пятнадцать и вышли к Стургам, но быть такого не могло, да и Стурги стояли на песках, на берегу, а не в торфяниках.
Иван Ефимыч тоже деревни не угадал, Савка и Гришка — тем более, да им и не до того было. Село стояло перед ними, крыши синели в марящем воздухе. Людей видно не было, молчали и собаки, только в палисаде ближнего, крайнего дома — видно было сквозь штакетный забор — хлопотала женская фигура; в тени кустов возились утки.
Делать было нечего, и мужики, поправив надоевшие, тяжёлые по жаре ружья, пошли к дому.
Чем дальше, тем меньше Сеня понимал в происходящем. Фигура, оказавшаяся девицей лет меньше двадцати, назвалась Ольгой, сказала, что живёт здесь с бабушкой, а на вопрос, как зовётся деревня, ответила, вроде смущаясь — Новая Жизнь.
Сеня слыхал, что так после Революции переименовали вроде хутор Наглецовку, но то так давно было и таким быльём поросло, что его уже и старожилы плохо помнили. Впрочем, если это был соседний район (кто знает, куда их занесло), то, может, его и возродили, хутор-то. А может, какое другое село так назвали — имя-то гордое.
Из погреба во дворе поднялась на голоса хозяйка, седая женщина в зелёном сарафане и стоптанных туфлях, назвалась Малиной Ингмаровной. Чудное имя было вроде и не немецким, а каким-то северным, да и глядя на хозяйку, видно было, что в молодости она была красива нерусской, холодной, нордической красотой. Впрочем, Сеня не расспрашивал. Ему безразлична была и внешность хозяйки, и даже Ольги. Интересно ему было другое: где они есть?
Иван Ефимыча угостили табаком, и он, улыбаясь под прокуренными усами, заметно повеселел и тоже начал расспрашивать, где они да как. Его ответы вроде устроили, Сеню, наоборот запутали. Выходило, что карьер они неведомо как обогнули, и выходили не к Малогалице и даже не к Марушкам, что было бы логично, обойди они карьер, а к торфяным топям, к Курному лесу. Этого Сеня понять не мог, и откуда тут деревня, понять не мог тоже. Впрочем, никто его тревогу особо не разделял — Иван Ефимыч поглядывал снисходительно, Савка и Гришка сидели смирно, Ольга полола бурьян у ворот, слушая гостей, видать, вполуха и отвечая совсем изредка, а Малина Ингмаровна стояла на своём. Сеня плюнул и решил, что завтра дома всё равно будет, поскольку у него свидание с Полей, и пусть он хоть к Архангельску, а хоть к Кишинёву выйдет, а до дому доберётся.
Вечерело, солнце красило подворье горячими красками, тени синели, и Малина Ингмаровна предложила мужикам заночевать у неё, а уж завтра, через леса и наверх, подняться до Марушек, откуда до Малогалицы по грунтовой дороге час пешком. С Малогалицы Сеня собирался автобусом сразу рвануть в город, домой, и отсыпаться до самого свидания на вечерних танцах.
Малина Ингмаровна обещала положить их на сеновале, а перед тем накормить ужином. В ответ они спросили, чем помочь, искренне надеясь, что ничем. Но хозяйка нашла им работу, и до темноты они в четыре лопаты рылись на заднем дворе, копая какую-то водоотводную траншею — по словам Ольги и её бабушки, в дожди двор заливало не хуже районного плавательного бассейна, и нужен был водоотвод. По мнению Сени, в такую траншею можно было зарыть всех их четверых, и ещё осталось бы вдоволь ширины и глубины, чтобы отвести озеро Байкал. Но спорить он не стал — и так чувствовал, что надоел всем своими возмущениями. Впрочем, он ничего не мог поделать с тем, что его бесило: всем было плевать, что нет тут такой деревни и не было, и быть не могло. Сеня раздражённо, раз за разом, втыкал лопату в землю, иногда отирая кепкой пот со лба, и ждал вечера.
…Теперь, наконец, вечер наступил, но Сене становилось всё тревожнее и тревожнее. Нелюбопытные мужики и самоуверенный участковый начали его уже не просто раздражать. Сене было как-то даже боязно. Как будто он один видит парящую над городом фантастическую птицу Рух, а остальные радостно утверждают, что это новейший кукурузник.
Малина и Ольга усадили их за стол, под электрической лампочкой в пыльном абажуре. На столе была картошка, варёная и жареная, огурцы-помидоры, красивый салат, яичница — из утиных, видать, яиц, потому что кур Сеня так нигде и не заметил; миска блинов, сметана, молоко, хлеб и ещё всякие разные мелочи. Всё это было свежее и вкусное на вид. Малина предложила по стопочке, но Иван Ефимыч отказался, на Савку и Гришку цыкнул, а Сене оно не надо было. Тогда хозяйка налила им травяного чаю, и они начали есть. Ольга, впрочем, куда-то ушла; Малина Ингмаровна топталась у плиты, иногда выходя в комнату или в сени; визгливо скрипели половицы, пели за окном сверчки.
Сеня ел быстро. Травяной чай ему не понравился, и, дожевав картошку с салатом, он откинулся на спинку не слишком крепкого стула. Стол, кстати, тоже крепостью не отличался, под одну изгрызенную кем-то ножку был подставлен чурбан.
Дом внутри вообще выглядел странновато. Пол был вымыт, а на потолке, между тем, кое-где вдоль углов висела закопченная паутина. Посуда вся была старая, глиняная. Ветхие тканые коврики местами странно
