«Точно, — мысленно вздохнул он. — Так себя можно вести, лишь опасаясь сцен ревности из-за каждого пустяка. Ну, у Пашки всегда было чуточку обострено чувство собственника, даже по отношению к мелким домашним безделушкам. Что уж тут говорить о красавице жене? Определенно держался, как мавр венецианский».
— Успокойся, верная жена, верю… — сказал он убедительно, слегка приобняв ее и осторожно притягивая к себе.
Они стояли рядом под разлапистой пихтой, каким-то чудом оказавшейся среди сосен, мягкие иголки задевали лицо, снизу, от откоса, сладкой волной накатывал запах цветущей черемухи — весь крутой обрыв, до самой воды, был залит кудрявой пеной раннего черемухового цвета, в полном соответствии со старинной сибирской народной приметой обещавшего своим буйством новые холода. Катя замерла, прижавшись к нему, а у него сердце было готово выскочить из груди, мячиком запрыгать по обрыву. Никогда такого прежде не было, даже в горячей юности. Это и значит — женщина твоей мечты… И продолжалось это неимоверно долго, словно время остановилось.
Катя слабо пошевелилась, налетевший с Шантары порыв ветра бросил ее русые волосы на лицо Петру, он ослеп, на ощупь повернул ее к себе, прижал, прильнул к губам. Безумие продолжалось, они целовались яростно, исступленно, вцепившись друг в друга так, словно в следующий миг должен был грянуть конец света, разнеся планету в клочья вместе со всеми обитателями — без сортировки на праведников и грешников. В сладком запахе черемухового цвета все проблемы казались крохотными и неважными, кроме любви.
Он не знал, сколько это исступление продолжалось. Опомнился, когда Катя слабо охнула, легонько пытаясь высвободиться. Прижав ее голову к груди, тихонько спросил:
— Я тебе больно сделал?
— К дереву прижал, — откликнулась она, не шевелясь. — Чуть не сломал бедную пихту… И костюм, наверное, перемазался… и черт с ним.
— Вот теперь вижу, что настроение у тебя пришло в норму, — фыркнул Петр ей в ухо. — Коли уж женщина беспокоится о нарядах…
— Да ну его к черту… — счастливо засмеялась Катя.
— Слушай, — прошептал он ей на ухо, почти не владея собой. — Нам в этом коттеджике комнатенку не отведут?
— Конечно, как в прошлые разы, — прошептала Катя, чуть ворохнувшись, чтобы прижаться к нему поудобнее. — Нина так и спрашивала, не останемся ли ночевать…
— Пойдем? — сказал он, чувствуя, как тело становится невесомым настолько, что подошвы оторвались от земли. — Прокрадемся незаметно в ту горенку…
Сумерки еще не превратились в ночной мрак, но им было Положительно наплевать, действовала все та же магия речной свежести и черемухового цвета. Они словно стали единым целым, двигались, как один человек. Держась за руки и пересмеиваясь, побежали к дому. Катя уверенно втащила его на веранду, в низкую дверь, на боковую лестницу. Он успел заметить в полумраке, в большой комнате, которую они миновали на цыпочках, огромный, выложенный мрамором камин, какие-то статуэтки на нем, рысью шкуру на стене. Коридорчик, филенчатая темная дверь…
Катя втолкнула его в комнату, захлопнула дверь, прижалась к ней, заложив руки за спину. Ее голос подрагивал от сдерживаемого смеха:
— Пашка, что с тобой? Не узнать… Как школьники на танцах, честное слово…
— Ага, — сказал он, всей пятерней раздергивая узел галстука. — Значит, вы, мадам, именно так и вели себя на танцах? Интересно услышать…
— Ну что ты к словам цепляешься? Я имею в виду, как…
— Иди сюда, — выговорил он, задыхаясь.
— Неа, — мотнула головой Катя. — Ты меня будешь совращать, а я девушка застенчивая, благовоспитанная и где-то даже невинная…
— А где конкретно? Здесь? Здесь?
Она пискнула, забарахталась, но Петр уже не мог играть — притянул, целовал, пока она не стала задыхаться, не сразу справился с незнакомой застежкой шелковых брюк, но она помогла, выгибаясь и постанывая, сама сбросила остальное, белоснежной тенью скользнула в полумраке, отвернула покрывало на низкой кровати.
На сей раз он не оскандалился, был неутомим и ласков. Делал все, что позволяла Катя, а позволяла она все. Когда схлынула буря, они любили друг друга неспешно, до боли крепко, бледная полоса лунного света косо наползала через комнату, пока не залила их с ног до головы призрачным свечением. Они не оторвались друг от друга. Почему-то было очень важно неотрывно смотреть в ее запрокинутое лицо — словно это не позволяло миражу растаять. Он понимал, что женщина в его объятиях — не мираж и не морок, но все равно боялся проснуться…
Отставной подполковник Савельев, актер в диковинном театре, самозванец и подменыш, был опустошенно счастлив. Не было тревог и печалей, не было неуверенности, в его объятиях, тесно прижавшись, лежала женщина его мечты, столь же усталая и довольная. Даже в мыслях считать ее чужой он уже не мог. Это была его женщина, за которую он собирался драться со всем белым светом — и с черным тоже…
— Интересные дела, — сказала Катя, щекоча ему щеку длинными ресницами, не шевелясь. — На старости лет быть соблазненной собственным мужем по классическим канонам — от поцелуев под елочкой до постели в чужом доме…
— Жалеешь?
— Ни капельки, — она потерлась щекой о его щеку. — Почаще бы так… Пашка, ты не рассердишься?
— Смотря на что.
— А если я скажу жуткую глупость?
— Тогда не рассержусь.
— Мне иногда кажется, что тебя подменили. Совсем другой стал.
— Это плохо? — спросил он, впервые за весь день тревожно напрягшись.
— Наоборот, глупый… Такой мне гораздо больше по душе.
— Правда?
— Чистейшая. Правда, только правда и ничего, кроме правды… Паша… А всему этому — и правда конец?
— Честное слово, — сказал он сдавленным голосом. — Поиграли — и будет. Считай, на меня нашло затмение. С каждым может случиться. А потом все кончилось. Прошло наваждение.
— Ох, как верить хочется… — сказала она с надеждой, заставившей сердце бедняги подполковника заколотиться чаще. — Знал бы ты, как мне все это осточертело…
— Катенька, — сказал он тихо. — Не знаю, чем уж тебе и клясться, только все будет по-новому.
— Знать бы только, что наваждение не вернется…
— Не надо, милая, — сказал он, почувствовав в ее голосе тревогу. — Ты уж мне поверь.
— Только подумать, что для этого потребовалась всего-навсего дурацкая авария…
— Никогда не знаешь наперед, что потребуется, — сказал он рассудительно.
— Если помнишь Библию, с одним парнем кое-что и случилось по пути в Дамаск — тоже, знаешь ли, совершенно внезапно, все, в том числе и он сам, вряд ли могли угадать заранее…
— Ты как хочешь, а я завтра свечку поставлю, — серьезно сказала Катя. — Чтобы уж — наверняка…
Он проснулся в превосходнейшем настроении — спал без задних ног, не слышал, когда проснулась и ушла Катя. Все недавние воспоминания моментально нахлынули, и Петр ощутил себя столь счастливым, что даже испугался чуточку. Нехорошо, когда вокруг так хорошо…
Из суеверия даже хотелось какой-нибудь мелкой неприятности. Поборов это чувство, он встал, побрился в ванной до зеркального блеска, принял душ и вразвалочку пошел по широкому коридору, бодрый, свежий, окрыленный. Он понятия не имел, какие звуки издают цимбалы, кимвалы и тимпаны, но было подозрение, что в душе звучат именно они.
Бультерьер Реджи, стервец, опять принялся на него ворчать из своего закутка.
— Остынь, мышь белая, — благодушно посоветовал Петр и спокойно прошел мимо.
Дверь в Надину комнату была приоткрыта. Юная «падчерица» — если быть точным, неродная племянница — восседала перед компьютером с мерцавшими на экране строками и, судя по движениям локтей, по звукам, изволила завтракать прямо на рабочем месте.
Его переполняла любовь ко всему окружающему человечеству и невероятное благодушие. Хотелось шутить, каламбурить и острить. Недолго думая, вошел в комнату, легонько сжал ладонями худенькие плечи и весело сообщил:
— Говорят, читать за едой…
Все остальное застряло в глотке — Наденька взмыла, как подброшенная пружиной, тарелка отлетела в сторону, шмякнулись на ковер недоеденные макароны под красным соусом. В следующий миг тяжелая и острая антикварная вилка замаячила зубцами у самого носа Петра.
Он поразился, увидев лицо девчонки, искаженное нешуточной яростью. Могла бы убивать взглядом — убила бы. Не благонравное дите из богатого дома, а сущая мисс фурия…
— Эй, эй! — растерянно прикрикнул он, отступив к стене. — Это что за коррида? Я же не бык в конце концов… Ты меня ни с кем не перепутала?
Еще какое-то время она стояла, держа вилку на уровне его глаз. Потом, слава тебе, господи, немного опамятовалась, отступила, но руку опускала так медленно, словно не решила еще окончательно: отказаться от задуманного предприятия или все же воткнуть в него тяжеленный серебряный трезубец. На всякий случай Петр быстренько прикинул, как эту вилку у нее выбить, если решит продолжать корриду. Стоял не шевелясь, чтобы ненароком не спровоцировать новый врыв, может, это от компьютера? Гипноз от неведомого вируса? Бульварные газеты писали о чем-то подобном…
