Когда они с отцом подошли к весовой, здесь, у узких дверей, сбились в кучку все двадцать три жокея, допущенные к Дерби. Наездники, стоящие сейчас у дверей весовой, представляли Францию, Соединенные Штаты, Великобританию, Австралию, Ирландию, Новую Зеландию, ЮАР и Японию. Несмотря на в общем-то ровный подбор скачки, не только знатоки, но и рядовые тотошники знали, что в этом Дерби вне конкуренции будут четыре основных фаворита; сила этих четырех скакунов, выявленная во множестве предыдущих скачек сезона, была на порядок выше силы остальных лошадей; в эту четверку входили Корвет, выступающий под Сен-Клу, Чанг, которого привез новозеландец Огилви, а также два не знающих пока поражений американских жеребца, Блю-Майл и Оуэн-Ли, заявленные под известными жокеями Джонсуиком и Риджхаммером. Судя по горящим на всех табло цифрам ставок, остальные девятнадцать лошадей, как считало большинство пришедших на ипподром, равняться с этими четырьмя фаворитами не могли при всем желании.
Стоящие сейчас перед весовой жокеи, по существу, лучшие из лучших в мире, образовали нестройную толпу. Каждый из них в эти минуты норовил сделать все, чтобы пройти взвешивание первым. Недисциплинированность жокеев объяснялась просто: каждый хотел как можно скорей отделаться от взвешивания и усесться на свою лошадь. Перед стартом им была дорога каждая секунда.
Отец и Анри стояли довольно близко к двери, однако толкотня была такой, что это не давало никаких гарантий, что они пройдут именно в свою очередь. Расположившиеся сбоку и сзади жокеи то и дело незаметно оттесняли их, пытаясь протиснуться в весовую первыми. Однако отца было не так-то легко оттереть; например, когда маленький юркий ирландец попытался вдруг в наглую проскользнуть между ним и Анри, отец тут же подставил ему спину. В результате ирландцу, поневоле ткнувшему отца плечом, не осталось ничего другого, как показать соединенные колечком пальцы и сказать «сорри».
Наконец, когда они приблизились к двери вплотную, Анри, не в силах вынести ожидания, сказал:
— Черт, скорей бы.
Достав коробочку с леденцами, отец усмехнулся:
— Малыш, потерпи.
— Как ты вообще?
— Я-то? — Положив леденец в рот, отец спрятал коробочку. — Если ты о мандраже, я спокоен, как скала. Вообще все пока идет отлично. — Чмокнув, отец разгрыз таблетку. Некоторое время он стоял, бесстрастно разглядывая дверь. Затем с его лицом что-то случилось; в первое мгновение Анри почему-то подумал, что отец подавился костью. Рот отца перекосила гримаса, глаза широко открылись, из горла вырвался хрип; постояв так с секунду, отец попытался что-то сказать Анри и тут же, схватившись руками за горло, согнулся в три погибели. Еще не понимая, в чем дело, Анри пригнулся; вглядываясь в продолжавшее кривиться лицо отца, спросил:
— Па, тебе плохо? Что случилось?
— Мне… мне… леденцы… — Отец продолжал хрипеть. — Они подложили, запомни… Подложили… — Не договорив, отец вдруг упал навзничь. Это вызвало общую суматоху; кто-то выругался, кто-то завопил истошным голосом: «Эй, сюда, с жокеем плохо!» Затем несколько человек закричали на разных языках: «Доктора! Скорее доктора!» Пока все это происходило, бросившиеся к ним телохранители, среди которых были Ли и Арсен, оттеснили в сторону всех, кто стоял рядом. Ли помог Анри повернуть отца, которому, судя по вырывавшимся из его рта судорожным хрипам, сейчас было хуже некуда. Вглядевшись в отца, Анри вдруг понял: он умирает. Зрачки казались стеклянными. Чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, Анри крикнул:
— Па! Па, ты меня слышишь? Па?
— Малыш… — Отец выдавил это с трудом. — Малыш, ты должен поскакать… Вместо меня… На Гугенотке… Малыш… Ты слышишь… Поскакать… Вместо… Вместо… — Глаза отца закрылись.
Не желая верить, что отец может умереть, Анри вдруг понял, что кричит изо всех сил: «Па! Па, не надо! Па! Слышишь, па!» Тут же он ощутил, как кто-то крепко держит его за плечи. Затем его отодвинули в сторону. Над отцом склонился врач ипподрома. Ту г же откуда-то появились еще два человека в белых халатах. Один из них, приподняв веки отца, сказал деловито:
— Быстро в реанимацию. Другого выхода нет. Скорей носилки!
Будто в тумане Анри видел, как два санитара ставят на пол носилки. Пока отца перекладывали на них, рядом с носилками находились Ли, Арсен и появившийся наконец инспектор полиции. Анри отдел, как полицейский о чем-то спрашивает окружающих. Наконец инспектор что-то спросил у него самого. Не выслушав вопроса, Анри ответил машинально:
— Отца отравили леденцами.
Инспектор внимательно посмотрел на него. Судя по всему, это был опытный полицейский.
— Вы говорите, леденцами?
— Да. Сейчас эти леденцы у него в куртке.
— Очень хорошо, что вы об этом сообщили. — Сказав это, полицейский сделал шаг в сторону.
Подойдя к носилкам, Анри помог санитарам уложить отца. Затем, двигаясь рядом с носилками, попытался понять, жив ли еще отец или нет. Носилки качались, лицо отца тряслось. Понять, в каком состоянии находится сейчас отец, было невозможно.
Затем, когда носилки вынесли на улицу и задвинули в «скорую», Анри попытался сесть рядом с отцом; его с трудом удержали врач, Мюнез и два полицейских. Машина уехала, разгоняя сиреной окружившую паддок толпу. Анри рванулся было за ней, но тут же остановился. В голове у него все плыло. Вокруг о чем-то кричала возбужденная толпа, раздавались полицейские свистки; в конце концов Анри понял, в чем дело: около десятка полицейских, взявшись за руки, делали все, чтобы взбудораженная толпа не прорвалась в паддок. Все это Анри видел и слышал будто в тумане; он понимал, что перед ним мелькают какие-то лица, но не различал их.
Наконец до его сознания дошло, что кто-то непрерывно повторяет у него под ухом:
— Месье Анри… Месье Анри… Анри, мальчик мой, да посмотри хоть на меня…
Кто же это, подумал Анри. Голос знакомый, но он никак не может понять, кто это. Человек настойчиво повторял:
— Месье Анри, я хочу поговорить с вами… Месье Дюбуа, да очнитесь вы наконец… — Стройный старик с холеными усами и бородой смотрел на него, склонив голову набок. Лишь сейчас Анри сообразил, что к нему обращается сам президент жокей-клуба, председатель судейской коллегии ипподрома маркиз Дюшамбре. Убедившись, что Анри наконец вышел из транса, Дюшамбре мягко, по-отечески тронул его за плечо:
— Месье Анри, я понимаю ваше состояние. Но вы должны взять себя в руки.
— Да, месье Дюшамбре, слушаю вас.
— Анри, мальчик мой, вы сможете проскакать на вашей кобыле сами?
— Сам? — Лишь сейчас до Анри дошло, чего хочет от него Дюшамбре. Конечно же, он просит его проскакать на Гугенотке вместо отца. Он снова увидел лицо отца, прохрипевшего, как только он склонился над ним: «Ты должен проскакать… вместо меня…»
— Так вы сможете проскакать? — Дюшамбре все еще держал его за плечо.
— Безусловно, месье Дюшамбре. Безусловно, я смогу проскакать.
— Спасибо, мой мальчик. Ты представляешь, что было бы, если бы нам пришлось снять лошадь.
— Представляю, месье Дюшамбре.
— Быстро мчись взвешиваться. И сразу садись на лошадь. Я же займусь оформлением. В правилах есть пункт, позволяющий в исключительных случаях заменять жокея. Быстро, мальчик мой, скоро фольткейтинг.
Взвесившись, Анри с «бабочкой» в руках кинулся в паддок. Сейчас здесь медленно шагали по кругу все двадцать три лошади, которым предстояло разыграть Дерби. На двадцати двух из них уже сидели наездники; лишь двадцать третья, Гугенотка, одиноко шагала под попоной, ведомая за уздечку Себастэном. Уловив знак Анри, Себастэн вывел Гугенотку из строя. Пока они ее седлали, выдавил сквозь зубы: «Что с патроном?» «Плохо, Себастэн, они его отравили», — бросив это, Анри одним махом вскочил в седло. Затем, мягко послав Гугенотку в общий крут, пристроился за идущей впереди лошадью.
Они не прошагали и полкруга, как начался фольткейтинг. Гугенотка была заявлена под восьмым номером; выждав очередность, Анри пустил лошадь перед трибунами. Все время, пока он скакал, оттуда несся одобрительный свист и крики: «Давай, малыш! Браво! Виват! Так держать!» Сначала, приняв эти крики за обычные приветствия, он не придал им особого значения, и лишь, доскакав до центра трибун, он в конце концов понял, почему кричат: на трибунах узнали, что отца увезли на «скорой» и ему пришлось его заменить. Сейчас публика старается его поддержать. При мысли об отце он снова почувствовал, как на глаза накатываются слезы. Мелькнуло: неужели, когда отца несли на носилках к «скорой», он был уже мертв? Нет, этого не может быть. Тут же он приказал себе не думать ни о чем, кроме предстоящей скачки. Он чувствовал ровный кейнтер Гугенотки, ощущал упругое отжатие путлищ[4]; сейчас, почти прижавшись щекой к холке кобылы, он лишь шептал: «Гугошка, не подведи… Не подведи… Ты не должна меня подвести… Не должна… Не должна…» Проскакав трибуны и переведя Гугенотку на трот[5], он понял: при всем желании он сейчас не сможет уйти от мыслей об отце.
